Карел Чапек - Кракатит
Потом разговор зашел о другом, и Прокопу показалось, что никто больше не обращает на него внимания; эти люди так хорошо понимали друг друга, беседовали легко, намеками, с большим интересом говорили о вещах, в которых он совсем не разбирался или не находил в них ничего занимательного. Княжна тоже оживилась; вот видишь, у нее в тысячу раз больше общего с этими франтами, чем с тобой. Он хмурился, не знал, куда девать руки в нем закипала слепая ярость; тут он поставил чашку на стол так порывисто, что она разбилась.
Княжна бросила на него грозный взгляд; но обворожительный oncle Шарль спас положение, рассказав об одном капитане парохода, который раздавил рукой пивную бутылку. Какой-то толстый кузен заявил, что и он смог бы это сделать. Велели принести бутылки из-под пива, и все, один за другим, под веселый шум, пробовали раздавить их. Бутылки были тяжелые, черного стекла: ни одна даже не треснула.
— Теперь вы, — приказала княжна, быстро взглянув на Прокопа.
— Не сумею, — проворчал тот, но княжна двинула бровями так… так повелительно… Прокоп встал, обхватил бутылку вокруг горлышка; он стоял неподвижно, не извивался от усилий, как остальные, только лицевые мускулы напряглись до отказа; он был похож на доисторического человека, который готовится убить кого-нибудь короткой дубинкой: насупленное лицо, словно перетянутое сильными связками мышц, губы, искривленные напряжением, опущенное плечо — вот сейчас замахнется бутылкой, горилла, готовая к бою! Налившиеся кровью глаза он вперил в княжну. Наступила тишина. Княжна поднялась, не отрывая взгляда от его глаз, не разжимая губ, на оливковых щеках проступили сухожилия; она сдвинула брови и быстро, порывисто дышала, как от страшного физического усилия. Так стояли они друг против друга с искаженными лицами, сцепившись взглядами, — два яростных бойца; конвульсивная дрожь пробегала по их телам от пят к горлу. Все затаили дыхание; слышался лишь сиплый храп двух людей. И вдруг что-то хрустнуло, треснуло стекло, донышко бутылки со звоном упало на пол, разлетелось осколками.
Первым опомнился "mon oncle" Шарль, растерянно заметался и бросился к княжне.
— Мина, Мина, — торопливо зашептал он, бережно опуская ее, задыхающуюся, почти бесчувственную, в кресло; встал перед ней на колено, стал разжимать сведенные судорогой пальцы; ладони ее были в крови — с такой силой впилась она в них ногтями.
— Возьмите у него бутылку, — быстро распорядился le bon oncle, отгибая княжне палец за пальцем.
Князь Сувальский пришел в себя.
— Браво! — заорал он и шумно зааплодировал; фон Граун схватил правую руку Прокопа, который все еще дробил хрустящие осколки, и, чуть не выламывая пальцы, стал разжимать его кулак.
— Воды! — крикнул он; толстый кузен, в замешательстве поискав, схватил какую-то салфетку, облил ее водой и накинул Прокопу на голову.
— А-аах! — с облегчением вырвалось из горла Прокопа; судорога отпустила, но в мозгу еще бушевал прилив крови, грозящий ударом; ноги его так дрожали от слабости, что он рухнул на стул.
Oncle Шарль массировал на колене искривленные, потные, трясущиеся пальцы Вилле.
— Опасные забавы, — пробормотал он.
Княжна, в крайнем изнеможении, едва переводила дух; но на губах ее дрожала ликующая, сумасбродно-победная улыбка.
— Вы ему помогали! — воскликнул толстый кузен. — Вот в чем секрет!
Княжна с трудом поднялась.
— Господа извинят меня, — вяло произнесла она, взглянув на Прокопа широко раскрытыми сияющими глазами, — он даже испугался, что все заметят, — и ушла, поддерживаемая дядюшкой Роном.
Что ж, оставалось как-то отметить подвиг Прокопа; в конце концов эти господа были добродушные холостяки, обожающие хвастать своими геройскими выходками. Прокоп высоко поднялся в их мнении: ведь он раздавил бутылку, а потом сумел выпить невероятное количество вина и водки, не свалившись под стол. В три часа утра князь Сувальский торжественно лобызал его, а толстый кузен чуть не со слезами предлагал перейти на «ты». Потом они прыгали через стулья и подняли дикий шум. Прокоп усмехался, он словно парил в облаках; но когда его хотели отвести к единственной балттинской проститутке, он вырвался, обозвал всех пьяными скотами и заявил, что идет спать.
Однако вместо этого столь разумного занятия он двинулся в черный парк и долго, очень долго разглядывал темный фасад замка, отыскивая чье-то окно.
Хольц дремал в пятнадцати шагах, прислонившись к дереву.
XXXI
На следующий день шел дождь. Прокоп бегал по парку, бесясь, что из-за ненастья вряд, ли увидит княжну. Но она выбежала, простоволосая, под дождь и кинулась к нему.
— Только на пять минут, на пять минут, — запыхавшись, шепнула она и подставила губы. Тут она заметила Хольца: Кто этот человек?
Прокоп поспешно обернулся:
— Где? — Он уже так привык к своей тени, что даже не осознавал его постоянного присутствия. — А, это… это, видите ли, мой сторож…
Княжна лишь властно взглянула на Хольца, и он тотчас сунул трубку в карман и убрался немного подальше.
— Пойдем, — шепнула княжна, увлекая Прокопа к беседке. И вот они сидят там и не осмеливаются целоваться, потому что где-то поблизости мокнет под дождем Хольц.
— Руку, — вполголоса потребовала княжна и сплела горячие пальцы с узловатыми, разбитыми обрубками Прокопа. Приласкалась:
— Милый, милый… — но тут же строго: — Ты не должен так смотреть на меня при людях. Тогда я перестаю сознавать, что делаю. Вот погоди, брошусь когда-нибудь тебе на шею, господи, какой будет срам! — Княжна даже содрогнулась. — Ходили вы вчера к девкам? — спросила она вдруг. — Ты не должен, ты теперь — мой. Милый, милый, мне это так тяжело… Почему ты молчишь? Я пришла сказать, чтоб ты был осторожен. Mon oncle Шарль уже следит… Вчера ты был великолепен! — Торопливое беспокойство зазвучало в ее голосе. — А тебя всегда сторожат? Везде? Даже в лаборатории? Ah, c'est bete! 1 Когда ты вчера разбил чашку, я готова была поцеловать тебя — так чудесно ты злился. Помнишь, как ты тогда, ночью, словно с цепи сорвался… Тогда я пошла за тобой, как слепая, как слепая…
— Княжна, — хрипло перебил ее Прокоп. — Вы должны сказать мне… Или все это… только… каприз благородной дамы, или…
Княжна отпустила его руку:
— Или?
Прокоп поднял на нее отчаянные глаза.
— Или вы только играете со мной…
— Или? — протянула она, с видимым наслаждением терзая его.
— Или вы меня… до известной степени…
— Любите, так? Послушай, — она закинула руки за голову, глянула суженными глазами, — когда мне однажды показалось, что я… что я влюби
1 Ах, как глупо! (франц.)
лась в тебя, понимаешь? Влюбилась по-настоящему, до смерти, как сумасшедшая — я попыталась… уничтожить тебя. — И она щелкнула языком, как щелкала тогда, подзывая Премьера. — Я никогда не смогла бы простить тебе, если б влюбилась в тебя.
— Лжете! — возмущенный, крикнул Прокоп. — Теперь — лжете! Я не мог бы снести… снести одно помышление, что это… только… флирт. Вы не так испорчены! Неправда!
— Если ты это знаешь, — тихо, серьезно сказала княжна, зачем же спрашиваешь?
— Хочу сам услышать, — требовал Прокоп, — хочу, чтоб ты сказала… прямо… сказала мне, кто я для тебя. Вот что я хочу слышать!
Княжна отрицательно покачала головой.
— Я должен это знать, — скрипнул зубами Прокоп. — А не то… не то…
Княжна слабо усмехнулась, положила руку на его сжатый кулак.
— Нет, пожалуйста, не проси, не проси, чтоб я сказала тебе это.
— Почему?
— Потому что тогда у тебя будет слишком много власти надо мной, — тихонько объяснила она, и Прокоп затрепетал от счастья.
На Хольца, скрывающегося где-то возле беседки, напал странный кашель, и вдали за кустами мелькнул силуэт дядюшки Рона.
— Видишь, он уже ищет, — шепнула княжна. — Вечером тебе нельзя к нам.
Они затихли, сжимая друг другу руки; только дождь шелестел по крыше беседки, вздыхая росистой прохладой.
— Милый, милый, — шептала княжна, приблизив личико к Прокопу. — Какой ты? Носатый, сердитый, весь взъерошенный… Говорят, ты великий ученый. Почему ты не князь?
Прокоп вздрогнул.
Она потерлась щекой о его плечо.
— Опять сердишься. А меня-то, меня называл бестией и еще хуже. Вот видишь, ты совсем не хочешь облегчить мне то, что я делаю… и буду делать… Милый, — беззвучно закончила она, протянув руку к его лицу.
Он склонился к ее губам; на них был вкус покаянной тоски.
В шорохах дождя прозвучали приближающиеся шаги Хольца.
Невозможно, невозможно! Целый день изводился Прокоп, ломая себе голову, как бы увидеть княжну.
"Вечером к нам нельзя". Конечно, ты ведь не круга их; ей свободнее среди высокородных болванов. До чего же странно: в глубине души Прокоп уверял себя, что, собственно, не любит ее — но ревновал бешено, мучительно, полный ярости и унижения. Вечером он бродил по парку под дождем и думал, что княжна сидит теперь за ужином, сияет, ей там весело и привольно; он казался себе шелудивым псом, выгнанным под дождь. Нет в жизни муки страшнее унижения.
