Джудит Леннокс - Следы на песке

Минден-Холл, куда направили служить Джейка, был громоздким квадратным викторианским особняком, который угрюмо возвышался над негостеприимными северными вересковыми пустошами. Сборные домики из гофрированного железа окружали особняк, выглядывая из травы, словно толстые черные жабы. В них было постоянно холодно, а на лужайках хлюпала дождевая вода. Первый день в Минден-Холле показался Джейку целой неделей, а первая неделя — месяцем. Те полтора года, что он воевал в Испании, были скучными, холодными, сырыми и, приходится признать, совершенно бесплодными, но Минден-Холл и бесконечный шелест бумаг, которые, похоже, судил ему жребий, по части бесплодности перещеголяли бы любую Испанию.

Большинство солдат, живших в одном домике с Джейком, вовсе не тяготились серым небом и отупляюще скучной работой. Но Джейк не просто скучал, он злился и никак не мог принять то, что припасла для него эта война. Он вспоминал слова Линды Форрестер: «Самое невыносимое — это скука». Тогда он отнесся к ним презрительно, усмотрев в них развратность и эгоизм, но теперь, хотя и неохотно, начинал с ней соглашаться.

Когда прошло две недели, он подошел к командиру и попросил перевода на другую службу. Он сказал капитану Кроуфорду, что совершенно задыхается под ворохом бумаг. Но тот напомнил Джейку, что он не прошел медицинской комиссии и что бронхит, перенесенный им в начале 1939 года, нанес его здоровью серьезный ущерб. Джейк клялся, что он в отличной форме, и напомнил капитану Кроуфорду, что он сражался в Интернациональных бригадах. Капитан, не глядя на Джейка, возразил:

— В Испании воевали подозрительные типы, Мальгрейв. И выучки у тебя никакой. Так что рассчитывать тебе не на что, сам понимаешь.

С этим Джейк и ушел.

В тот же вечер, сидя в пабе, он пересказал свой разговор с капитаном сослуживцу, которого звали Крэббе. Крэббе сквозь клубы голубого трубочного дыма посмотрел на него и сказал:

— Понимаешь, Мальгрейв, ты не такой, как все. Не вполне англичанин. Они не могут тебя определить.

— В каком смысле «определить»? — удивился Джейк.

— Классифицировать, мой дорогой друг. Ты ни рыба, ни мясо, и даже не курица. У тебя явно не английские манеры… Ты жил за границей… и воевал за красных. — Крэббе пытался подражать сочному голосу капитана Кроуфорда, но получалось не слишком похоже. — Не нашего ты круга, парень. Подозрительные связи и так далее.

Столкнувшись с бесконечной скукой рутинной работы, Джейк решил не пропускать ни одного из удовольствий, какие мог предложить Минден-Холл. Доступных девиц тут хватало, но стоило им хотя бы намекнуть на долгосрочные отношения — начать приглядываться к украшениям в ювелирной лавке или завести речь о том, как романтично пожениться в военное время, — и Джейк тут же порывал с ними. Набравшись опыта, он стал выбирать себе только таких девушек, которые искали того же, что и он: удовольствия без привязанности, без риска получить душевную травму. Он принимал любой вызов, не отказывался ни от одного пари. Он подкупил одну девицу из обслуживающего персонала, чтобы она стащила в прачечной широченные спортивные шаровары их командующего, и прицепил их на флагшток, где они победно развевались на ветру. Однажды ночью, в стельку пьяный, он залез по водосточной трубе на крышу Минден-Холла и развесил там бумажные гирлянды. Собравшиеся на лужайке внизу зрители подзадоривали его. За этот подвиг он получил хорошую головомойку и растяжение сухожилия, когда сорвался с трубы уже в нескольких ярдах от земли.

И все же, несмотря на завоеванную популярность, Джейк чувствовал себя изгоем, отверженным, человеком, место которого на обочине. Он не подходил этой промозглой серой стране. Он не мог питать сильных чувств к Англии, которая отвела ему настолько несущественную роль в своей битве за выживание. Его роман с Анни теперь казался совсем далеким, неразрывно связанным с нервным предвоенным Парижем, жарой и отчаянием июня 1940 года. Оглядываясь назад, он никак не мог решить, кто же был виноват в их разрыве — Анни, которая недостаточно сильно его любила, или он сам, не нашедший мужества взять на себя ответственность за любимую женщину. Одно только Джейк знал точно: все, чем он дорожил в жизни, рассыпалось в прах — либо само по себе, либо с его помощью. Его интерес к политике умер вместе с республиканской Испанией. Единственным местом на земле, которое он мог назвать домом, был замок Ла-Руйи — и все же вместе с тысячами других беженцев он покинул гибнущую Францию. И больше никогда не увидит Анни — единственную женщину, которую любил.

Все ценное в его жизни было потеряно навсегда во время того отчаянного бегства из Европы. На берег этого острова он ступил лишенный и пожитков, и убеждений. Его семье чудом удалось выжить. И хотя родным Джейк писал крайне нерегулярно и виделся с ними нечасто, а их любовь и поддержку принимал как что-то само собой разумеющееся, он знал, что если за душой у него и осталось что-то, то это привязанность к семье. Ральф никогда не скрывал своего презрения к понятиям «родина», «патриотизм», «политика». Теперь Джейк начинал понимать, как много общего у него с отцом.

Блеск зимнего солнца в стеклах старинных наборных окон Комптон-Деверола, клубы тумана на лужайке перед домом приводили Николь в восторг. Все это было так упоительно необычно, так волшебно, так диковинно. В ясные дни она уходила гулять в буковые рощи, когда шел дождь — исследовала дом и, выбираясь с паутиной на волосах из десятилетиями закрытых комнат, прижимала к груди новые находки. Юная, прелестная и обаятельная, она постоянно получала приглашения от знатных семейств со всей округи. В свою очередь и сама Николь созывала гостей в Комптон-Деверол. Зимой, когда все пали духом из-за плохих известий с войны и нормирования продуктов, вечера, которые устраивала юная миссис Кемп, стали огоньками тепла в океане мрака. Несмотря на кризис, Лаура Кемп готовила вкуснейшие блюда, а Николь развлекала гостей играми в шарады и другими забавами из арсенала Ральфа, никому, кроме Мальгрейвов, естественно, неизвестных. Лаура, которая предпочитала копаться в саду, с радостью признала Николь главной хозяйкой и доверила ей принимать гостей.

Поскольку при доме была ферма с поросятами, курами и индейками, а Лаура возделывала большой огород, Кемпы не голодали. Каждый уик-энд из Лондона в Уилтшир приезжали люди, привлеченные перспективой хорошо поесть и отоспаться, — друзья Дэвида и Николь, с которыми она познакомилась во время выступлений на Би-би-си. В комнатах, давно уже не используемых, с мебели были сняты чехлы, полы натерты до блеска, кровати застелены чистым бельем. Праздничный обеденный сервиз, долгое время лежавший без дела, теперь, чисто вымытый, красовался в буфете. В один из таких уик-эндов за огромным старинным дубовым столом собрались сразу тридцать человек.

Николь унаследовала от отца талант легко заводить друзей. Она могла разговориться с первым встречным в очереди или на автобусной остановке, и незнакомцы моментально становились знакомыми, а затем, в считанные дни, — близкими друзьями. Военная база Солсбери-Плейн располагалась неподалеку, и среди гостей Комптон-Деверола было много военных. В древних каменных стенах, обшитых дубовыми панелями, звучало с полдесятка разных наречий, французские, голландские и бельгийские летчики ели блюда, приготовленные Лаурой Кемп, и танцевали с ее прелестной невесткой. Когда Николь поздоровалась с одним поляком на его родном языке — польскому она когда-то научилась у Жени, — он встал на колени и поцеловал подол ее платья.

В середине января Дэвиду пришлось вернуться в Лондон. Николь догадалась, что беременна, только спустя еще месяц. Ее ужасно тошнило, но поначалу она просто думала, что съела что-то несвежее, и только Лаура, у которой были свои подозрения на этот счет, уговорила ее обратиться к врачу. Когда выяснилось, что она ждет ребенка, Николь не поверила. Теоретически она знала, что когда люди женятся, у них обычно появляются дети, но ей и в голову не могло прийти, что это случится с ней. В письме она сообщила Дэвиду приятную новость, но свои сомнения оставила при себе.

В хорошие дни тошнота у нее проходила к полудню. В плохие она почти ничего не ела и то и дело исчезала в туалете. Когда становилось совсем уж тяжко, бродила по дому в сопровождении верной Минни и пыталась сосчитать окна. Всякий раз у нее получалось другое число. Лаура уговаривала ее отдохнуть, но Николь терпеть не могла отдыхать. Она любила людей, компанию, приключения. Она любила скакать на лошади с Тьери Дюкеном, французским летчиком, и прекратила эти прогулки только после того, как врач пригрозил ей, что если она не перестанет ездить верхом, то потеряет ребенка. Хуже всего было то, что она не могла петь: ей не хватало дыхания. Зато танцевать она обожала по-прежнему, и под звуки древнего граммофона танцевала в парадной зале танго и фокстроты, а потускневшие гербы и эмблемы Кемпов взирали на нее с потолка. Кто-то из гостей принес ей новые пластинки в дополнение к тем, уже заезженным, которые были у Дэвида. Канадский летчик научил Николь танцевать джайв,[34] а с Тьери она порхала по всей зале в вальсе.