Григорий Квитка-Основьяненко - Малороссийская проза (сборник)
Вот, немного погодя, воротились к Брусу кое-кто и сели подле него. Вот один из них и говорит:
– А что, Степанович! Как мы посоветовались между собою, так вот что сделаем: вот вас здесь семь хозяинов; сложимся, у кого есть сколько денег, чтоб можно было купить по малой мере ста три четвертей хлеба. Давай вам порядок: купим и ссыплем; а как нужда людям придет, вот мы и станем продавать, смотря на цену, какая по сторонам будет, да наложим еще лишнего по полтине или и по рублю, то ей! разберут чисто весь, потому что беда всякому придет, не пожалеет рубля, лишь бы не ездить далеко. А мы, как выручим свое истое, да и бросимся, купим в России подешевле, да опять с барышем будем продавать. Вот так-то и зашибем славную копейку…
Тихон как вскочил с места и, начав креститься, говорит:
– Господи милостивый! Не доведи меня до смертельного греха, чтобы я кровь христианскую стал пить как воду! Благодарю Бога милосердого, я не жид и не татарин, чтобы мне от людской беды корысть получать! Нет, люди добрые! Когда хотите закон Божий исполнять, делайте добро братьям своим, не думая об анафемском барыше. В этом деле Господь подает заработок в царствии своем; так и не надо думать, что как бы нам лучше; а только то, что как тому помочь, кто в нужде.
– Как так делать, то деньги истратим и не только прибыли не будет, да и чистое потеряем. Как себе, Степанович Тихон, хочешь, а мы свое дело будем делать, как знаем.
Сказали эти люди и разошлись.
Долгонько ещё сидел наш Тихон подле ратуши и что-то все думал; потом встал, тяжко от сердца вздохнул и пошел себе тихим шагом домой.
– А ну, старая, – так говорил он жене своей, пришедши домой, – какую тебе и дочкам нужно одёжу, самую не важную, то себе отбери и берегите как глаза, чтоб на год и больше стало, потому что не буду вам ничего нового делать, даже пока вас Господь не помилует; а лишнее все подай.
– А тебе на что? – спрашивала жена.
– Але! Я-то уже знаю на что. Отбирай же скорее, да и подавай сюда.
– Что ж там отбирать? Это бы то и плахты, и юбки, и намиста, и мои очипки?
– А то ж! Все, до чего теперь дела нет, все подай мне.
– Да что ты это выдумал? А с чем же я или дочери в праздник выйдем в люди?
– Прошли наши праздники и гулянья! Теперь будем думать, как пропитаться да и людям помочь дать… да полно долго болтать: когда не хочешь вынимать, так подай ключ от сундука…
Еще Тихон и недоговорил, а уже Стеха, его жена, и рванула ключ от пояса, и кинула ему под ноги, а сама и выбежала к дочерям, чтоб им пожаловаться; потому что знала натуру своего старого, что когда что надумал, то хоть спорь, хоть бранись, а уже он от своего не отступится; и уже не будет много говорить и настаивать, а молча сделает, как хотел.
Поднял Тихон, не говоря ни слова, ключ, отомкнул сундук и все-таки молча стал разбирать. Что им откладывает, что особо отбирает, а как кончил совсем, поднял свое да, идучи в комнату, говорит жене и дочкам:
– Сложите же хорошенько, что вам осталось.
А Стеха с дочками, вышедши в сени, навзрыд плачут, и как будто – сохрани бог! – по мертвом голосят; а Тихон их и не уважает. Как же пошел он в комнату, они бросились смотреть, что он им оставил.
– Ох, моя годинонька лихая да несчастливая!.. С чем же я теперь на свете осталась?.. Позабирал и очипки и серпянки… Чем же я прикрою свою головушку?.. Нет и байковой юбки… нет…
Так приговаривала Стеха, а потом и завыла.
Старшая дочь Наталка туда же за нею и плачет, и приговаривает:
– Нет моего намистечка… нет и платочка бумажного… и синих новешеньких чулочек… и серьги ж то взял!..
Середняя Феська то же пела:
– Запасочка ж моя колисчатая… ленточки мои блакитные (голубые)… платочки вышитые… башмачки красные…
Мотря наименьшая еще б и малая девчонка, да и та туда же за ними голосит, что и ее новую плахту отец взял.
Еще не хорошо и уложили, что осталось, а уже матери и нет; уже и побежала к соседям, и к кумам, и к атаманихе, и к писарьке, и к понамарьке и всем, всем жалуется, что муж забрал у неё и дочек все – и что он будет делать, она не знает; а что они теперь остались хуже нищих; что всю одежу забрал, и кресты, и намисты, и рушники, и всякие подарки, что она было припасла за дочками давать, все, все забрал – и что ей теперь на свете делать, сама не знает… Было там всего; были там добрые помины нашему Тихону!
А он молча свое знает. Сложив женино и дочернее все в место, собрал и сыновнее, какие лучшие пояса, и шапки, и юпки (чекмени), да и поехал по селам, где слышал и где знал богатеньких людей; да кому плахту, кому шапку, кому все прочее, все же то заложил, хотя и не так за великую цену, да все-таки промыслил тех деньжонок немало.
Не успел возвратиться домой, уже и бежит за ним десятский, чтобы шел в ратушу к голове. Только что увидел его голова, так и напустился:
– Как, ты переводишь имущество да сбираешься на слободу (перейти в другое селение)?
Это все так жоночка ему в уши натурчала. О! На этот торг они пешком бегут!
– Да не сердитесь же, пан голова! И не беспокойтесь так, – стал Брус ему говорить скромно и учтиво, – не так это было. Это мое дело: продал ли что или в заклад отдал, не мешайтесь. Я здесь весь перед вами. Когда на слободу идти, то сам не пойду: я уже стар человек; а собираясь идти, пришлось бы брать и жену, и детей; а этого без начальства да без их воли не можно; а видите, они вовсе не хотят. Это, я вижу, они вам и нажаловались: но видите сами, что этому не можно статься. Так, когда нет на меня никакого больше доносу, то и отпускайте меня: мне некогда.
– На что же ты продаешь имение? – спрашивал голова.
– Да нет же; не продавал еще ничего; а только заложил кое-что; надо было деньжонок…
Хлопотал, хлопотал около него голова с писарем, да видят, что не с чем к нему привязаться, так и отпустили.
Не покой же нашему Брусу и дома! Только что войдет он в хату, то Стеха и поднимет шум и крик: зачем отобрал вещи и ее, и детские; зачем их заложил, где деньги девал?.. То Тихон молчит, молчит, и когда в хате нет никакого дела, то и пошел себе.
Сядет сердечный где-нибудь себе на улице, куда проезжая дорога лежит, и когда увидит чумака[179] или так проезжающих, то тотчас в расспрос – и расспрашивает, с каких мест и как там поводится? Каковы хлеба, какая цена на него, и чего ожидать далее?
Даже слезы его проймут, что, откуда бы кто ни ехал, так все одно, все беда! Не было дождя с самой весны, все в полях выгорело, народ в унынии и не знает, что делать! Только и слышно, что есть хлеб в Курской да в Орловской губернии, да и то цена на него везде поднимается.
Прошла Троицына неделя[180]: не посылает милосердый Господь дождя, хотя и молится народ. Прогневали Царя Небесного! Не на что уже надеяться: пропало все в полях и в огородах! Беда людям, беда и скотине! Не будет вовсе хлеба, ни в зиму огородных кореньев, не будет и скотин корму!..
Тотчас после заговен в первый день Петрова поста, на самые розыгры, только что вынули хлеб с печи, Тихон и забрал его весь к себе. Стеха смотрит, что с того будет, а сама так и лютует. Приготовила обедать: Тихон вынул хлеб, порезал на куски и на безмене привесив, чтоб каждому досталось на часть по два фунта. «Нате, детки, вот это каждому, тут и на обед, и на полдник, и на ужин. Прячь сам свое, а уж больше не дам». Сказал да и себе и жене столько же отвесил, а остальное спрятал у себя.
Стеха тотчас за свое, навзрыд.
– Отроду, – говорит, – этого не было, чтоб хлеб развешивать на души… как будто колодникам, так и нам, по твоей глупой голове пришлось…
– Отроду же и беды такой не было, – говорит ей Тихон, да все тихо, думая, что не ускромит ли он ее тем, хотя немного. – Вот и старее меня люди есть и сами не видели, и от отцов не слышали такой беды. Ешь, старая, да благодари Бога и за то. Господь милосердый знает, что далее будет!
– А чтоб никто не дождал, чтоб я вешаный хлеб ела! По-под окнами пойду, а не хочу твоего хлеба, что ты даешь и трясёшься.
– Нет же, Стеха, неправда, я не трясусь, а хочу, чтоб как сегодня вдоволь есть хлебца, так чтоб Господь благословил и по всяк день по столько же, пока беда пройдет. Повидишь сама после, что нечего больше делать. Не церемонься, ешь да хвали Бога…
– Чтоб ты в род твой не дождал, чтоб я ела! Не хочу, не хочу и не буду есть!..
Да с этим словом шасть с хаты (а мошну[181] не забыла-таки схватить), да к женщинам, да прежде всем рассказала, как-то Тихон стал скуп, что уже и хлеб весом им дает; а после туда же с женщинами, давай складку делать на горелочку[182]; видишь, надо гулять – праздник. Какой же то праздник? Розыгры. Вот так-то бабы навыдумывали! Видишь, то все были праздники, то святки; а как уже надо за дело приниматься, так вот у них и розыгры. Чего-то они не выдумают, лишь бы гулять да горелку попивать!
Когда же Стеха побежала с хаты, а Тихон и говорит:
– Спрячьте, детки, материнскую долю, ведь придет не обедавши, захочет есть, а я уже больше не дам.
