Айн Рэнд - Источник. Книга 1

В небольшой библиотеке, соединенной с залом широким арочным проемом, он увидел Доминик Франкон в окружении трех молодых людей.

Она стояла, опершись о колонну, держа в руке стакан с коктейлем. На ней был черный бархатный костюм. Плотная светонепроницаемая ткань скрадывала исходящее от ее фигуры ощущение нереальности, удерживая свет, который чересчур легко протекал сквозь ее руки, шею, лицо. В ее стакане холодным металлическим крестом застыла огненная искорка, словно стакан был линзой, собравшей в пучок исходившее от ее кожи сияние.

Китинг рванулся вперед и разыскал в толпе гостей Франкона.

— Питер! — оживленно воскликнул Франкон. — Принести тебе выпить? Не Бог весть что, — добавил он, понизив голос, — но «манхэттены»[47] вполне пристойные.

— Нет, — сказал Китинг. — Спасибо.

— Entre nous[48], — сказал Франкон, подмигнув в направлении макета капитолия, — это страх Божий, верно?

— Да, — сказал Китинг. — Пропорции никудышные… Купол напоминает физиономию Холкомба, изображающую восход солнца на крыше… — Они остановились лицом к библиотеке, и взор Китинга замер на девушке в черном, как бы умоляя Франкона обратить на это внимание. Он был счастлив, что Франкону теперь не отвертеться.

— А планировка? Тоже мне планировка! Заметил, на втором этаже… О! — Франкон наконец увидел, куда смотрит Китинг. Он посмотрел на Китинга, потом в направлении библиотеки, потом опять на Китинга. — Что ж, — наконец произнес он, — потом пеняй на себя. Сам напросился. Пошли.

Они вместе вошли в библиотеку. Китинг очень вежливо остановился, но во взгляде его была отнюдь не столь вежливая целеустремленность, Франкон же просиял и с весьма неубедительным оживлением произнес:

— Доминик, дорогая! Позволь тебе представить — Питер Китинг, моя правая рука. Питер, это моя дочь.

— Здравствуйте! — тихо произнес Китинг. Она с серьезным видом наклонила голову.

— Я так давно мечтал с вами познакомиться, мисс Франкон.

— Интересно получается, — сказала Доминик. — Вам, конечно, хочется быть со мной полюбезнее, но это будет крайне недипломатично.

— То есть как, мисс Франкон?

— Отец предпочел бы, чтобы вы вели себя со мной ужасно. Мы с отцом не ладим.

— Но, мисс Франкон, я…

— Наверное, будет честно сказать вам об этом в самом начале. Возможно, вам захочется пересмотреть кое-какие из ваших умозаключений.

Китинг искал глазами Франкона, но тот исчез.

— Не надо, — тихо сказала она. — Отец совсем не умеет вести себя в подобных ситуациях. Он слишком очевиден. Вы попросили его представить вас мне, но ему не следовало давать мне это заметить. Но, коль скоро мы оба это признаем, все в порядке. Присаживайтесь.

Она опустилась на диванчик, а он послушно сел рядом с ней. Незнакомые ему молодые люди постояли несколько минут с глуповатыми улыбками в надежде, что их включат в беседу, и разошлись. Китинг с облегчением подумал, что она совсем не страшная, если бы только не неприятный контраст между ее словами и той невинно-искренней манерой, с которой она эти слова произносила. Он не знал, чему же верить.

— Признаюсь, я просил представить меня, — сказал он. — Все равно это и так заметно, согласитесь. А кто бы не попросил? Однако не кажется ли вам, что мои, как вы выражаетесь, умозаключения могут и не иметь никакого отношения к вашему отцу?

— Только не говорите мне, что я прекрасна, восхитительна, что никого похожего вы в жизни не встречали, что вы готовы влюбиться в меня. Рано или поздно вы все это скажете, но давайте отложим этот момент. Во всем прочем мы, как мне кажется, прекрасно поладим.

— Но вы намереваетесь предельно осложнить мне это дело, не так ли?

— Да. Отцу следовало бы предупредить вас.

— Он предупредил.

— А вам следовало бы его послушать. Будьте с отцом очень предупредительны. Я уже встречала столько «правых рук» отца, что у меня выработалось скептическое отношение к ним. Но вы первый, кто сумел продержаться так долго и, похоже, намерен продержаться еще дольше. Я очень много слышала о вас. Поздравляю.

— Я много лет мечтал познакомиться с вами. А рубрику вашу я читаю с таким большим… — Он остановился, понимая, что ему не следовало бы говорить об этом, тем более не следовало останавливаться.

— С таким большим?.. — мягко спросила она.

— С таким большим удовольствием, — закончил он, надеясь, что она не станет развивать эту тему.

— Ах, конечно, — сказала она. — Дом Айнсвортов. Вы его спроектировали. Извините. Вы оказались случайной жертвой одного из моих редких приступов честности. У меня они случаются нечасто. Вам это, конечно, известно, если вы читали мою вчерашнюю заметку.

— Да, читал. И… что ж, последую вашему примеру и буду с вами совершенно откровенен. Только не сочтите за жалобу — нельзя жаловаться на тех, кто тебя критикует. Но согласитесь же, Капитолий Холкомба значительно хуже во всех тех аспектах, за которые вы нас разбомбили. Почему же вы вчера так его расхвалили? Или у вас было такое особое задание?

— Не льстите мне. Никаких особых заданий у меня не было. Неужели вы думаете, что кому-то в газете есть дело до того, что я пишу в колонке об интерьере? Кроме того, от меня вообще не ждут статей о капитолиях. Просто я устала от интерьеров.

— Тогда почему же вы расхвалили Холкомба?

— Потому что его капитолий настолько ужасен, что высмеивать его просто скучно. И я решила, что будет забавнее, если я восхвалю его до небес. Так и вышло.

— Значит, такая у вас позиция?

— Значит, такая у меня позиция. Но моей колонки никто не читает, кроме домохозяек, которым все равно не хватит денег на приличную отделку, так что это не имеет значения.

— Но что вам действительно нравится в архитектуре?

— Мне ничего не нравится в архитектуре.

— Ну, вы, конечно, понимаете, что я вам не верю. Зачем же вы пишете, если ничего не хотите сказать?

— Чтобы чем-то себя занять. Чем-то более мерзким, чем многое другое, что я умею. Но и более занятным.

— Бросьте, это не слишком хорошая отговорка.

— У меня вообще не бывает хороших отговорок.

— Но вам же должна нравиться ваша работа.

— А она мне нравится. Разве незаметно? Очень нравится.

— Признаюсь, я вам даже завидую. Работать в такой мощной организации, как газетный концерн Винанда. Крупнейшая организация в стране, привлекшая лучшие журналистские силы…

— Слушайте, — сказала она, доверительно склонившись к нему, — позвольте вам помочь. Если бы вы только что познакомились с моим отцом, а он бы работал в газете Винанда, тогда вам следовало бы говорить именно то, что вы говорите. Но со мной дело обстоит не так. Именно это я и ожидала от вас услышать, а мне не по душе слышать то, чего я ожидаю. Было бы куда интереснее, если бы вы сказали, что концерн Винанда — огромная помойная яма, бульварные газетенки; что все их авторы гроша ломаного не стоят.

— Вы на самом деле такого мнения о них?

— Вовсе нет. Но мне не нравятся люди, которые говорят только то, что, по их мнению, думаю я.

— Спасибо. Ваша помощь мне очень пригодится. Я еще не встречал никого… впрочем, этого вы от меня как раз слышать не хотите. Но о ваших газетах я говорил вполне серьезно. Гейл Винанд всегда восхищал меня. Мне безумно хочется с ним познакомиться. Какой он?

— Его очень точно охарактеризовал Остин Хэллер. Лощеный выродок.

Он поморщился, припомнив, где именно слышал эти слова Остина Хэллера. Он видел перед собой тонкую белую руку, перекинутую через ручку дивана, и все связанное с Кэтрин показалось ему неуклюжим и вульгарным.

— Но я имел в виду — какой он человек?

— Не знаю. Я с ним незнакома.

— Не может быть!

— Это так.

— А я слышал, что он очень интересный человек.

— Несомненно. Когда мне захочется чего-нибудь извращенного, я непременно с ним познакомлюсь.

— А Тухи вы знаете?

— О-о! — сказала она. Он заметил в ее глазах то выражение, которое уже видел однажды, и ему совсем не понравилась ее приторно веселая интонация. — О, Эллсворт Тухи! Конечно же, я его знаю. Он великолепен. Вот с ним я очень люблю поговорить. Это идеальный мерзавец.

— Но, мисс Франкон, позвольте! Кроме вас, никто никогда…

— Я не стараюсь вас шокировать. Я говорю совершенно серьезно. Я им восхищаюсь. В нем такая цельность, такая завершенность! Согласитесь, в этом мире не так уж часто приходится видеть совершенство, с каким бы знаком оно ни было. А он и есть совершенство. В своем роде. Все остальные настолько не закончены, разбиты на кусочки, которые никак не могут собрать воедино. Но только не Тухи. Это монолит. Иногда, когда ожесточаюсь на весь мир, я нахожу утешение в мысли, что буду отомщена и этот мир получит все, что ему причитается, сполна, ведь в нем есть Эллсворт Тухи.