Валлийский рассказ - Рис Дэвис
Дик — так звали низкорослую лошадку — жил с нами почти двадцать лет, и никто из нас не помышлял с ним расставаться. Он был членом нашей семьи. Кроме того, он был не просто пони, но лошадью благородных кровей. Мой дядя занимался разведением «кобов», коренастых валлийских лошадок для верховой езды, и Дик был их отпрыском. Когда он был помоложе, то, бывало, вез тележку с бакалейными товарами с таким видом, будто оказывал нам величайшую честь. Но подобная жизнь его вполне устраивала: он мог останавливаться где угодно и даже сам ждал момента, когда эти скромные, но желанные удовольствия окончатся или на него вскочит наш Том, чтобы прокатиться. Тогда можно было видеть его резво скачущим и гарцующим, как и подобало лошади, чьи двоюродные братья и сестры принимали участие в сражениях двух войн. Рост его не превышал ста тридцати сантиметров, и он многое умел делать, только что не говорил; а поскольку он усердно кивал головой, можно было предположить, что он настойчиво старался преуспеть и в этом.
Но перед самыми торгами, когда мама сказала, что намерена оставить пони себе, положение было несколько иным. Мой старший брат Том пытался урезонить мать.
— Что ты собираешься с ним делать, мама?— спросил он.
— А что я должна с ним делать? Пусть себе отдыхает! Он уже свое отработал. Кроме того, все вы скоро вырастете, разъедетесь кто куда, переженитесь, уйдете из дома. А старый пони останется — и мне не будет так одиноко.
— Не говори глупостей, мама!— упрекнул ее Том. — Кто собирается тебя покидать?
— Словом, я оставляю пони себе,— упрямо повторила мать,— а также фортепьяно. У Гомера — талант, так что этот старинный инструмент нам еще послужит.
Через некоторое время после распродажи Том снова попытался образумить мать. Пони томился в конюшне в полном безделье, и лишь изредка мы с Гомером удовольствия ради совершали прогулку в тарахтящей тележке.
— Придется нам продать Дика,— сказал однажды Том, вернувшись домой из шахты, куда он только что устроился работать.— Мы не можем себе позволить его содержать, мама. У нас нет денег.
Мать склонилась над штопкой; очки съехали на нос.
Тогда заговорил наш Гомер:
— Про Дика спрашивал старьевщик Дандо Хэмер. Его осел совсем уже выдохся.
Но Гомер тут же пожалел о том, что раскрыл рот, ведь ему, как и мне, очень не хотелось расставаться с пони.
— Дандо Хэмер, говоришь?— переспросила мать, распрямляя спину.— Нашли кому сбыть пони! Он либо загоняет Дика до смерти, либо заморозит на привязи возле этой вонючей пивнушки «Борзая», где обычно напивается. А когда от Дика останутся кожа да кости, он тут же сплавит его на живодерню.
— Послушай, мама,— убеждал ее Том,— а почему бы нам не потолковать с Дандо Хэмером? Я приглашу его к нам, и, если он предложит приличную цену, пусть берет пони. Лучше продать его Хэмеру — по крайней мере, он будет у нас на глазах, а то попадет неизвестно к кому, бог весть куда, тут уж с него живо спустят шкуру.— Помолчав, он негромко добавил— Не забывайте, сколько овса для него придется купить. Он уже почти прикончил то, что оставалось в ларе.
Доводы Тома были очевидны, однако мать еще долго размышляла, прежде чем сказать последнее слово. Наконец она отложила штопку в сторону.
— Ладно, Том, тебе виднее,— начала она, не поднимая головы.— Пожалуй, стоит повидаться и потолковать с этим Дандо. Я пошлю Гомера или Вилли, чтобы пригласить его к нам. И все же хочется, чтобы ты понял: без пони наша семья не будет прежней; это все равно что потерять ребенка.— И тут же упрямо добавила:— Но что бы ты ни говорил, с фортепьяно я не расстанусь. Я уберегла его от распродажи и сохраню, даже если в нашем доме не останется никакой другой мебели!
На следующее утро я отправился к старьевщику Дандо; так был сделан первый шаг к тому, чтобы продать пони. Я чувствовал, как между мной и прошлым вырастает глухая стена. А в этом прошлом не было дня, когда из конюшни не доносилось бы удивительно успокаивающего постукивания копыт нашего пони о булыжники в стойле; да разве можно было забыть, как он тыкался носом или в шутку прихватывал руку зубами, когда ему чего-то хотелось, а мы не торопились давать. Не забыть мне и тех дней, когда я был еще совсем юн, а дела нашего предприятия развивались стремительно, словно степной пожар; тогда-то наш Дик, украшенный розочками и ленточками, так высоко подбрасывал ноги на скаку, что его впору было принять за победителя рысистых испытаний. В то время мы, бывало, последним отвозили заказ в дом, расположенный на самом верхнем краю селения, на полпути к вершине крутого холма; затем Том усаживался на перевернутый ящик из-под сахара, отпускал вожжи и говорил только: «Домой, Дик!» — и старый пони устремлялся вперед, словно новорожденный — на свет божий; шея его была изогнута дугой, суставы ног работали, словно поршни, а наша тележка обретала сходство с летящей колесницей. И вот теперь, с тяжелым сердцем, я едва плелся к старьевщику; мне, как и матери, не хотелось продавать пони. Но я не мог не признать, что здравый смысл был на стороне Тома.
Дандо жил бобылем в старом каменном доме, в низине, у реки, на самом краю селения. Когда он, услышав мой стук, открыл дверь, я впервые увидел его без кепки — волосы на голове старьевщика были всклокочены и спутаны, словно нутро старого матраса. Глаза его были похожи на красноватые сливы.
— Мама хочет, чтобы вы пришли взглянуть на нашего пони,— сказал я.
Прежде чем заговорить, Дандо беззвучно пошевелил губами. Мальчишки рассказывали, что старьевщик малость свихнулся: в обмен на старье он давал шары и бумажные вертушки. Однако в то утро все указывало
