Оливия Шрейнер - Африканская ферма
— Как ты прекрасна, Эмм! — восторженно выпалил влюбленный. — Я просто задыхаюсь, когда думаю о нашей любви.
Эмм улыбнулась.
— Тетушка Санни говорит, что, когда я доживу до ее лет, на меня никто и не взглянет. И это верно. Руки у меня коротенькие и широкие, не руки, а утиные лапы. Лоб низкий, нос кнопкой. Никакого изящества.
Она тихо засмеялась своим мыслям. Так приятно сознавать, что ее любимый ослеплен.
— Завтра приезжает моя кузина, Грегори. Вот это красавица! — продолжала Эмм. — Видели бы вы, как она держится! Юная королева, да и только. Плечи высокие, а голова как будто создана для короны. Непременно приезжайте завтра. Я уверена, она вам понравится!
— Да, конечно. Разумеется, я приеду. Но как ты могла подумать, что я способен сравнивать тебя с какой-то другой женщиной? — вскричал Грегори, устремив на нее пылающий взгляд.
— Сами увидите, она красивее меня, — сказала Эмм, беря его за руку, — но вы никогда никого не полюбите сильнее, чем меня?
Они пожелали друг другу покойной ночи, и она еще долго стояла в дверях, пока стук копыт гнедого пони не замер за курганом. Так было каждый вечер все эти полгода.
Потом она пошла через спальню тетушки Санни — почтенная дама громко храпела во сне — через задрапированную в белое комнату, приготовленную для кузины, — в свою собственную комнату и, убрав в нижний ящик комода принесенное с собой шитье, опустилась на пол.
Здесь, в нижнем ящике, было сложено ее приданое: стопки постельного белья, несколько передников, стеганые одеяла. В углу в шкатулке хранились букетик флердоранжа, колечко, подаренное ей женихом, присланная сестрой Грегори вуаль и свернутый рулончиком отрез искусно вышитой ткани, подарок Траны. «Эта ткань слишком тонка и прекрасна даже для жены Грегори, — подумалось Эмм. — Подойдет она только крохотному пухленькому карапузу. Надо ее приберечь». Эмм, улыбаясь, погладила материю, а потом, заливаясь румянцем, спрятала ее в дальний угол ящика. Эмм наизусть знала все, что лежало в ящике, и все-таки принялась перебирать вещи, рассматривая их так, точно видела впервые. Тщательно уложив все обратно, она еще долго сидела и любовалась своим приданым.
Завтра вечером приезжает Линдал. Интересно, что она скажет, увидев эти богатства? Конечно же, ей все понравится, — и венок из флердоранжа, и колечко, и белая вуаль. Ах, если бы… Тут Эмм размечталась… Если бы Линдал поселилась с ними и тоже вышла замуж…
…Вот Грегори усталый возвращается домой. Он ищет глазами Эмм и спрашивает: «Где же моя жена? Никто не видел, где моя жена? Жена, налей-ка мне чашечку кофе!» И она наливает ему кофе…
Неожиданно лицо Эмм посерьезнело. Встав на колени перед ящиком, она простерла над ним руки.
— О господи! — прошептала она. — Я так счастлива! Зa что мне такое счастье? Спасибо тебе, о господи!
Глава IV. Линдал
«Право же, она походит на принцессу гораздо больше, нежели дама, портрет которой висит в спальне у тетушки Санни», — думала Эмм. Линдал в сером домашнем халате сидела, откинувшись на спинку креслица, и ее длинные, распущенные волосы ниспадали до полу. Эмм с благоговением любовалась своей кузиной.
Линдал устала после долгого путешествия и рано ушла к себе. Она окинула взглядом знакомую до последней мелочи комнату, и ей показалось странным и удивительным, что целых четыре года ее здесь не было. Столько сменилось в ее жизни, а тень от подсвечника на туалетном столике по-прежнему похожа на профиль старой колдуньи и падает все в тот же угол, за складную раму для сушки белья. Поразительно, что тень долговечнее человека. Все в комнате было как прежде, и только она сама до неузнаваемости изменилась.
— Что ты там рассматриваешь? — спросила Эмм, которая не оставляла ее ни не миг.
— Все и ничего. Мне казалось, что окна выше. На твоем месте, я, когда стала здесь хозяйкой, прежде всего надстроила бы стены. В этих комнатушках дышать нечем, духота.
— Грегори предполагает многое тут изменить, — сказала Эмм, медленно подвигаясь поближе к кузине. — Он тебе нравится, Линдал? Не правда ли, он очень симпатичный?
— В детстве он, вероятно, был прехорошеньким малышом, — отозвалась Линдал, глядя на белые занавески на окнах. Видя, что Эмм озадачена таким ответом, она пояснила: — Видишь ли, есть мужчины, которых просто нельзя представить себе пухленькими младенцами. А есть такие, встречаясь с которыми всегда думаешь: «Как мило они выглядели бы в носочках и с розовым бантиком в волосиках!»
Эмм промолчала, но потом сказала с достоинством:
— Узнав моего жениха поближе, ты тоже полюбишь его. Когда я сравниваю его с другими, все кажутся мне слабыми и ничтожными. Сердца у нас такие холодные, к нашей любви всегда примешивается куча всяких посторонних соображений… А он — никто не достоин его любви. Я, во всяком случае, нет. Его любовь так велика, так чиста…
— Ты боишься, что не сможешь достойно ответить на его чувство? Не терзай себя понапрасну, моя дорогая, — сказала Линдал. — Любовь мужчины подобна пылающей ветви масличного дерева. Она мгновенно вспыхивает, горит жарко, с треском, рассыпая вокруг себя кучи искр. В этом неистовом пламени ты остаешься ледяной сосулькой — и упрекаешь себя за свою холодность, за неспособность ответить взаимностью на горячее чувство. А на другой день, когда ты жаждешь согреть озябшие руки, на месте костра оказывается груда пепла. Пусть холодная, но долгая любовь вместо жаркой и короткой страсти. Мужчинам не на что жаловаться, Эмм.
— Ты просто не знаешь мужчин, — сказала Эмм, переходя на покровительственный тон, свойственный всем невестам в разговорах с незамужними подругами. — Придет время, ты узнаешь их лучше и, поверь мне, изменишь свое мнение на этот счет.
Эмм произнесла это снисходительно, но великодушно, как и пристало человеку искушенному, не желающему обидеть своего несведущего собеседника.
Линдал поджала губы, чтобы не расхохотаться. И покрутила массивный, видимо, мужской перстень на указательном пальце. Это был бриллиантовый крест в золотой оправе с выгравированными внизу инициалами «Р. Р.».
— О, Линдал, и ты помолвлена? Вот почему ты улыбаешься! — воскликнула Эмм. — Ну конечно же, как я сразу не догадалась. Ах, что за прелесть, дай взглянуть.
Линдал отдернула руку.
— Я отнюдь не спешу подставлять свою шею под ярмо. Поэзия пеленок не для меня, не такая уж я охотница возиться с пеленками, — проговорила она, устало откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. — Пусть этим занимаются другие.
Эмм приняла это на свой счет и сконфузилась. Нечего было и думать показывать Линдал стопки белья, флердоранж и расшитую ткань. Она стала рассказывать о Тране, о старых слугах на ферме и рассказывала до тех пор, пока не увидела, что у кузины слипаются глаза. Тогда она пожелала ей покойной ночи и ушла. Но и после ее ухода Линдал не спешила ложиться, она продолжала сидеть, устремив взгляд в угол, где трепетала тень от свечи, и в глазах ее была такая усталость, точно на ее хрупких плечах лежал весь мир земной.
Утром, задолго до завтрака, Вальдо взвалил на плечо мешок маиса и отправился кормить страусов. Внезапно он услышал за спиной чьи-то легкие шаги.
— Погоди, и я с тобой, — раздался голос Линдал. — Если б я не разыскала тебя вчера, ты так и не зашел бы поздороваться? Ты меня совсем разлюбил, Вальдо?
— Нет… почему же… Только ты… стала другой.
«Сам-то он ничуть не изменился, даже манера говорить, запинаясь, все та же», — отметила про себя Линдал и спросила:
— В передничках я тебе больше нравилась?
Линдал была хотя и в простеньком, но сшитом по последней моде платье из хлопчатобумажной материи и в белой шляпе с широкими полями. Вальдо она казалась знатной дамой, и она заметила его смущение. — Платье у меня не такое, как раньше, — сказала она, — и сама я не такая. Но мое отношение к тебе не изменилось… Переложи мешок на другое плечо, я не вижу твоего лица… Ты так немногословен, что приходится читать у тебя по лицу, иначе и не разгадать, что у тебя на уме.
Вальдо перекинул мешок на другое плечо.
— Ты стал симпатичнее, — сказала она. — Знаешь, иногда мне хотелось видеть тебя. Не часто, но я вспоминала о тебе.
Они подошли к воротам ближнего загона. Вальдо высыпал за ограду мешок маиса, и они пошли дальше по мокрому от росы вельду.
— Многому ты научилась? — спросил он просто, припомнив, как некогда она сказала: «А когда я вернусь, я буду знать все, что дано знать человеческому существу».
Она рассмеялась.
— Вспомнил, как я тогда хвасталась! Да, кое-чему я научилась, хотя вряд ли тому, о чем мечтала, и, уж конечно, не всему, о чем мечтала. Прежде всего я уяснила себе, что один из моих предков был величайшим тупицей; говорят, что в любом из нас раскрываются только те черты, которые встречались у праотцев. Во-вторых, я поняла, что для алчущих знаний нет места худшего, чем пансион для девиц. Предполагается, что там дают законченное среднее образование. И это, пожалуй, верно — ведь из тех, кто там учится, выходят законченные дуры. Такие пансионы показывают только, до какого ничтожества можно низвести человеческие души! Эти души спрессовывают с такой силой, что они свободно умещаются в наперстке. Многолетнее пребывание в одном из подобных заведений оставляет на женщине неизгладимый отпечаток скотского уродства; только жизнь на свободе может помочь ее душе расправить крылья.
