Карл Гьеллеруп - Мельница
— Ты что, рехнулась? Посреди ночи!
— А хоть бы даже и посреди ночи, а хоть бы даже под гром и молнию (в изменившихся обстоятельствах Мельникова гроза пришлась ей весьма кстати)… Я тут оставаться не могу. Я все — таки порядочная девушка.
— Господи Боже мой! Одумайся, Лиза! Право, мне будет неловко, если ты сейчас сбежишь… Что скажут люди?
Лизе было плевать на то, что скажут люди. Она вообще не просила людей обсуждать ее. Да и у кого повернется язык сказать о ней что-нибудь плохое? Она (еще раз) девушка порядочная, а не какая-нибудь (в последний раз) гулящая, и только хочет, чтобы ее оставили в покое.
— Послушай, Лиза! — сказал мельник. — Кончай болтать весь этот вздор. Из дома я тебя не выпущу. Но я ухожу к себе в комнату, так что ты можешь, если хочешь, запереться в своей.
На этом условии и был заключен мир. Дверь Лиза, по доброте душевной, запирать не стала.
Мельник, однако же, не лег сразу спать. Он сидел на стуле, пока не догорела в подсвечнике свеча: несколько смущенный, но больше пристыженный, он размышлял над неожиданным оборотом, который приняла его авантюра. Лиза предстала перед ним в новом свете. Ее слова о том, что она честная и порядочная девушка, были искренни. По какому праву он думал иначе? Конечно, в ней было что-то вызывающее. Ему вспомнился августовский день, когда она стояла под отягощенными плодами яблонями и, подставив обнаженные руки солнцу, смеялась, точно говоря: «Ну же, возьми меня, если посмеешь!» Но разве не он сам вложил этот смысл в ее взгляд, ее улыбку, ее жесты?.. Так что виноват он, не она. А она неравнодушна к нему, она любит его!..
По другую сторону стены лежала Лиза, смертельно усталая, однако слишком потрясенная и разгоряченная, чтобы подумать о сне. Она тоже перебирала в мыслях свои отношения с хозяином, но ее выводы не были настолько самообвинительными, как его. Напротив, она в общем и целом была довольна собой.
И когда мельничная ведьма наконец к утру заснула после бурного — грозового — дня, она сделала это успокоенная, с сознанием того, что наколдовала себе значительное продвижение к намеченной цели.
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
I
Лиза долго ворочалась в постели и протирала глаза, пока они, наконец, не открылись по-настоящему. Комнатушку заполнял блеклый сумеречный свет. Штор на окошке не было, но казалось, что свет проникает сквозь очень плотную темно-серую ткань, — такой густой туман висел за окном; печальное ноябрьское утро обещало быть серым и хмурым, без малейшего проблеска солнечного света. Грачи в кронах деревьев кричали хрипло, под стать унылому рассвету; а когда запели петухи — по очереди, один — на мельнице, другой — на Драконовом дворе, — их перекличка не помогала людям встряхнуться и бодро начать день; птицы, казалось, за ночь наглотались туману и теперь с трудом выкашливают, отхаркивают его.
И сама Лиза проснулась далеко не бодро. Ее первая мысль была: а который сегодня день? Пятница. Минуло четыре дня с той памятной ночи, и за все это время между нею и мельником ничего не произошло. Дело не продвинулось ни на шаг. А скоро вернется домой Ханс, и удобный случай будет упущен. Лизу все сильнее одолевали сомнения: а правильно ли она себя вела? Хотела как лучше, но только все испортила. Небось, уступи она тогда хозяину, это быстро и как бы само собой привело их под венец. Теперь же, казалось, разочарование придало ему силы вырваться из ее сетей, он замкнулся в себе и знать ее не хочет. Дура, недотрога чертова! Она, видите ли, слишком честная, вот и осталась с носом, как оно всегда и бывает с послушными и благонравными детьми.
Накануне вечером она долго не засыпала, лежала тихо, как мышка, прислушиваясь к каждому звуку в его комнате. Иногда садилась в постели, чтобы посмотреть, не появилась ли полоска света в щели под дверью. И, не переставая, повторяла: дай Бог, чтобы в дверь снова постучали или чтобы дверь просто открылась, она ведь не заперта. Но Бог, по-видимому, не хотел давать ей ни того, ни другого (видно, он недолюбливал ее, ведь она не бегала по молитвенным собраниям, как та, другая)… «Вот если бы… — подумала Лиза, вспомнив о своем умении ворожить, — вот если бы началась гроза, да нешуточная! Мы бы оба встали, я бы жутко испугалась (я ведь и правда боюсь молний и грома), он бы принялся успокаивать меня, обнял бы — и могучий раскат грома довершил бы остальное. Так получилось бы, что, дескать, в свое время я выказала себя честной девушкой, но нельзя же требовать от меня, чтобы я была деревянная или каменная».
Да только в это время года гроз не бывает, а наколдовать ее было не под силу захудалой ведьме с мельницы.
Ее понемногу начало охватывать отчаяние. Конечно, надежда пока оставалась, однако убывала с каждым днем. И это серое и безнадежное утро еще раз напомнило ей, что надо действовать… Но как?! Не иначе и этот день пройдет бесплодно.
И тут в окошко постучали.
Собственно, легкий стук в окно она слышала много раз: это ударялась об него лоза дикого винограда, свидетельствуя о том, что, несмотря на туман, на дворе довольно сильный ветер. Однако этот стук был совсем другой: такой же легкий, но удары были тверже, увереннее — она сразу это расслышала. Лиза приподняла голову с подушки и стала вглядываться в завесу тумана.
Ей не пришлось долго ждать. Стук повторился, и производила его не мистически-астральная рука, какая стучалась к ее сопернице: нет, над оконной рамой она разглядела совершенно реальный кулак, почерневший от пороха и запятнанный кровью, и из кулака свисало что-то блестящее; кулак скоро исчез из вида, но маленькая вещица продолжала слабо поблескивать — как будто туман, зажатый в кулаке, спрессовался в воду и капает крупными прозрачными светящимися каплями.
Проворным и бесшумным кошачьим прыжком Лиза вскочила с постели и бросилась к окну.
Почерневший от пороха и выпачканный кровью кулак принадлежал, разумеется, Перу Вибе, который собственной персоной стоял под окном, в лохматой меховой шапке, сплошь усеянной блестящими жемчужными капельками, в огромном шерстяном платке, трижды обернутом вокруг короткой шеи и закрывавшем порядком обросший щетиной подбородок, с ружьем за плечами, смазные сапоги чуть ли не доверху заляпаны глиной, к которой пристали мокрые жухлые листья и мелкие веточки. Но самое интересное в облике Пера Вибе, по крайней мере в глазах Лизы, была вещица, свисавшая из его кулака, которая оказалась мельхиоровым собачьим ошейником с прелестным колокольчиком.
Лиза беззвучно шмыгнула к комоду и вытащила из ящика пару добротных шерстяных носков. Так же беззвучно она открыла окно и обменяла носки на ошейник, заботливо придерживая колокольчик, чтобы он не звякнул.
И все это в полном молчании.
Вот такая между ними разыгралась «сцена у окна».
И после нее Лиза пришла в отличное расположение духа. Ошейник был, несомненно, вестником удачи, который не мог обмануть. От блеска серебра засверкал хмурый рассвет, колокольчик звонил к празднику. Ошейник Енни в руках у Лизы — это была ее победа над соперницей, победа семьи браконьера над семьей лесничего. День, который начался так прекрасно, обязательно принесет ей удачу!
Лиза встала немного позже обычного, а дел было по горло, ведь как раз сегодня надо было печь сдобу, но не беда, все сразу загорелось у нее в руках, она работала играючи. И когда малыш Ларс просунул голову в кухонную дверь, чтобы попрощаться, потому что он на несколько дней уходил навестить больную мать, Лиза зазвала батрака к себе, развязала его узелок, взяла с противня пригоршню еще горячих крендельков и упаковала ему с собой. В приливе доброжелательности она даже смачно поцеловала его в детские губы, затем вытолкала раскрывшего рот от изумления паренька из кухни и после этой интермедии с удвоенным рвением взялась за работу.
Ее прилежным рукам не мешало то, что мысли ее часто переносились далеко в лес: она представляла себе, как та, другая, стоит сейчас перед домом лесничего, и Ханс рядом с ней; она зовет «Енни, Енни!», и ей отвечает эхо. Но маленький колокольчик не звенит далеко в чащобе, и Енни не прибегает на зов. И так же она будет звать вечером, и завтра, постепенно теряя надежду, пока, наконец, не поймет, что ее дражайшая Енни никогда к ней не вернется, — и тогда ее зов умолкнет навсегда.
Такие идиллические фантазии поддерживали превосходное настроение служанки. Ведь она, Пострельщикова Лиза из Вересняка, была сродни лесному зверю, множеством нитей связанному с природой. Отнюдь не только пустое злорадство заставляло ее ликовать; нет, у нее было мистическое чувство, будто могущество той, другой, сломлено тем, что ее священное животное сметено с пути, и также, как она не сможет дозваться Енни, она не сможет заманить и мельника к себе в дом. Именно это чувство придавало гибкость и упругость всему телу Лизы, зажигало дерзкий блеск в ее глазах. И она победоносно наблюдала за своим собственным священным животным, верным Пилатом, жирным и лоснящимся, который мурлыкал, вертел хвостом, с удовольствием облизывался и жмурил глаза, словом, был счастлив и благополучен, как только может быть кошка, в то время как Енни с потухшими глазами и вывалившимся языком висит в сарае у какого-нибудь укрывателя краденого.
