Марк Твен - Приключения Гекльберри Финна
– Погодите! Только одно слово, джентльмены!
Они остановились послушать.
– Нас с вами надули – здорово надули! Но мы, я думаю, не желаем быть посмешищем всего города, чтоб над нами всю жизнь издевались. Вот что: давайте уйдём отсюда спокойно, будем хвалить представление и обманем весь город! Тогда все мы окажемся на равных правах. Так или нет?
– Конечно, так! Молодец судья! – закричали все в один голос.
– Ладно, тогда ни слова насчёт того, что нас с вами надули. Ступайте домой и всем советуйте пойти посмотреть представление.
На другой день по всему городу только и было разговоров что про наш замечательный спектакль. Зал был опять битком набит зрителями, и мы опять так же надули и этих. Вернувшись с королём и герцогом к себе на плот, мы поужинали все вместе, а потом, около полуночи, они велели нам с Джимом вывести плот на середину реки, спуститься мили на две ниже города и там где-нибудь его спрятать.
На третий вечер зал был опять переполнен, и в этот раз пришли не новички, а все те же, которые были на первых двух представлениях. Я стоял в дверях вместе с герцогом и заметил, что у каждого из зрителей оттопыривается карман или под полой что-нибудь спрятано; я сразу понял, что это не какая-нибудь парфюмерия, а совсем даже наоборот. Несло тухлыми яйцами, как будто их тут были сотни, и гнилой капустой; и если только я знаю, как пахнет дохлая кошка, – а я за себя ручаюсь, – то их пронесли мимо меня шестьдесят четыре штуки. Я потолкался минутку в зале, а больше не выдержал – уж очень там крепко пахло. Когда публики набилось столько, что больше никому нельзя было втиснуться, герцог дал одному молодчику двадцать пять центов и велел ему пока постоять в дверях, а сам пошёл кругом, будто бы на сцену, и я за ним; но как только мы повернули за угол и очутились в темноте, он сказал:
– Иди теперь побыстрей, а когда отойдёшь подальше от домов, беги к плоту во все лопатки, будто за тобой черти гонятся!
Я так и сделал, и он тоже. Мы прибежали к плоту в одно и то же время и меньше чем через две секунды уже плыли вниз по течению в полной тишине и темноте, правя наискось к середине реки и не говоря ни слова. Я было думал, что бедняге королю не поздоровится, а оказалось – ничего подобного: скоро он выполз из шалаша и спросил:
– Ну, герцог, сколько мы загребли на этом деле?..
Он, оказывается, вовсе и не был в городе.
Мы не вывешивали фонаря, пока не отплыли миль на десять от города. Тогда мы зажгли свет и поужинали, а король с герцогом просто надрывались со смеху, вспоминая, как они провели публику. Герцог сказал:
– Простофили, олухи! Я так и знал, что первая партия будет помалкивать, чтобы остальные тоже попали впросак; так я и знал, что в третий раз они нам собираются устроить сюрприз: думают, что теперь их черёд. Это верно – черёд их; но я бы дорого дал, чтобы узнать, много ли им от этого проку. Хотелось бы всё-таки знать, как они воспользовались таким случаем. Могут устроить пикник, если им вздумается: провизии у них с собой довольно.
Эти мошенники собрали в три вечера четыреста шестьдесят пять долларов. Я ещё никогда не видел, чтобы деньги загребали такими кучами.
Немного погодя, когда оба они уснули и захрапели, Джим и говорит:
– Гек, а ты не удивляешься, что короли так себя ведут?
– Нет, – говорю, – не удивляюсь.
– А почему ты не удивляешься, Гек?
– Да потому, что такая уж это порода. Я думаю, они все одинаковы.
– Гек, ведь эти наши короли – сущие мошенники! Вот они что такое – сущие мошенники!
– Ну, а я что тебе говорю: почти что все короли – мошенники, дело известное.
– Да что ты!
– А ты почитай про них, вот тогда и узнаешь. Возьми хоть Генриха Восьмого: наш против него прямо учитель воскресной школы. А возьми Карла Второго, Людовика Четырнадцатого, Людовика Пятнадцатого, Иакова Второго, Эдуарда Второго, Ричарда Третьего и ещё сорок других; а ещё были короли в старые времена – англы, и саксы, и норманны – так они только и занимались что грабежом да разбоем. Поглядел бы ты на старика Генриха, когда он был во цвете лет. Вот это был фрукт! Бывало, каждый день женится на новой жене, а наутро велит рубить ей голову. Да ещё так равнодушно, будто яичницу заказывает. «Подать сюда Нелл Гвинн!» – говорит. Приводят её. А наутро: «Отрубите ей голову!» И отрубают. «Подать сюда Джейн Шор!» – говорит. Она приходит. А наутро: «Отрубите ей голову!» И отрубают. «Позовите прекрасную Розамунду!» Прекрасная Розамунда является на зов. А наутро: «Отрубите ей голову!» И всех своих жён заставлял рассказывать ему каждую ночь по сказке, а когда сказок набралось тысяча и одна штука, он из них составил книжку и назвал её «Книга Страшного суда» Ничего себе название, очень подходящее! Ты королей не знаешь, Джим, зато я их знаю; этот наш забулдыга всё-таки много лучше тех, про кого я читал в истории11. Возьми хоть Генриха. Вздумалось ему затеять свару с Америкой. Как же он за это взялся? Предупредил? Дал собраться с силами? Как бы не так! Пи с того ни с сего взял да и пошвырял за борт весь чай в Бостонской гавани, а потом объявил Декларацию независимости, – теперь, говорит, воюйте. Всегда такой был, никому не спускал. Были у него подозрения насчёт собственного панаши, герцога Веллингтона. Так что же он сделал? Расспросил его хорошенько? Нет, утопил в бочке мальвазии, как котёнка. Бывало, зазевается кто-нибудь, оставит деньги на виду – так он что же? Обязательно прикарманит. Обещается что-нибудь сделать, и деньги возьмёт, а если не сидеть тут же и не глядеть за ним в оба, так обязательно надует и сделает как раз наоборот. Стоит ему, бывало, только рот раскрыть – и если тут же не закроет покрепче, так непременно соврёт. Вот какой жук был этот Генрих! И если бы с нами был он вместо наших королей, он бы ещё почище обжулил этот город. Я ведь не говорю, что наши какие-нибудь невинные барашки, тоже ничего себе, если разобраться; ну а всё-таки им до этого старого греховодника далеко. Я одно скажу: король – он и есть король, что с него возьмёшь. А вообще все они дрянь порядочная. Так уж воспитаны.
– Уж очень от нашего спиртным разит, Гек.
– Ну что ж, они все такие, Джим. От всех королей разит, с этим ничего не поделаешь, так и в истории говорится.
– А герцог, пожалуй, ещё ничего, довольно приличный человек.
– Да, герцог – другое дело. А всё-таки разница невелика. Тоже не первый сорт, хоть он и герцог. Когда напьётся, так от короля его не отличишь, ежели ты близорукий.
– Ну их совсем, Гек, мне больше таких не требуется. Я и этих-то едва терплю.
– И я тоже, Джим. Но если они уж сели нам на шею, не надо забывать, кто они такие, и принимать это во внимание. Конечно, всё-таки хотелось бы знать, есть ли где-нибудь страна, где короли совсем перевелись.
Какой толк был говорить Джиму, что это не настоящие король и герцог? Ничего хорошего из этого не могло выйти, а кроме того, так оно и было, как я говорил: они ничем не отличались от настоящих.
Я лёг спать, и Джим не стал будить меня, когда подошла моя очередь. Он часто так делал. Когда я проснулся на рассвете, он сидел и, опустив голову на колени, стонал и плакал. Обыкновенно я в таких случаях не обращал на него внимания, даже виду не подавал. Я знал, в чём дело. Это он вспоминал про жену и детей и тосковал по дому, потому что никогда в жизни не расставался с семьёй; а детей и жену он по-моему, любил не меньше, чем всякий белый человек. Может, это покажется странным, только так оно и есть. По ночам он часто, бывало, стонал и плакал, когда думал, что я сплю, плакал и приговаривал:
– Бедняжка Лизабет, бедненький Джонни! Ох, какое горе! Верно, не видать мне вас больше, никогда не видать!
Он очень хороший негр, этот Джим!
Но тут я разговорился с ним про его жену и ребятишек, и, между прочим, он сказал:
– Вот отчего мне сейчас так тяжело: я только что слышал, как на берегу что-то шлёпнуло или хлопнуло, – от этого и мне вспомнилось, как я обидел один раз мою маленькую Лизабет. Ей было тогда всего четыре года, она схватила скарлатину и очень тяжело болела, потом поправилась; вот как-то раз стоит она рядом со мной, и я ей говорю: «Закрой дверь! « Она не закрывает, стоит себе и стоит, да ещё глядит на меня и улыбается. Меня это разозлило; я опять ей говорю, громко так говорю: «Не слышишь, что ли? Закрой дверь! « А она стоит всё так же и улыбается. Я взбесился и прикрикнул:
«Ну, так я же тебя заставлю!» Да как шлёпнул её по голове, так она у меня и полетела на пол. Потом ушёл в другую комнату, пробыл там минут десять и прихожу обратно; смотрю, дверь всё так же открыта настежь, девочка стоит около самой двери, опустила голову и плачет, слёзы так и текут; разозлился я – и к ней, а тут как раз – дверь эта отворялась наружу – налетел ветер и – трах! – захлопнул её за спиной у девочки, а она и с места не тронулась. Я так и обмер, а уж что я почувствовал, просто и сказать не могу. Подкрался, – а сам весь дрожу, – подкрался на цыпочках, открыл потихоньку дверь у неё за спиной, просунул осторожно голову да как крикну во всё горло! Она даже не пошевельнулась! Да, Гек, тут я как заплачу! Схватил её на руки и говорю: «Ох ты, моя бедняжка! Прости, господи, старика Джима, а сам он никогда себе не простит!» Ведь она оглохла, Гек, совсем оглохла, а я так её обидел!
