Мигель Астуриас - Синьор президент
Так сказала старшая. И вздохнула. Потом пошла в кухню; тихо скрипел под платьем корсет. Среди старых экипажей, около курятника средняя сестра приготавливала сверток с провизией.
– Ее невозможно было перевезти в столицу, а здесь не могли распознать болезнь; вы ведь знаете, генерал, как это бывает. Болела и болела… Страдалица! Она умерла в слезах, потому что оставила нас одних-одинешенек на белом свете. Так пришлось… И к тому же представьте себе наше положение сейчас: мы не знаем, как расплатиться с врачом, он за пятнадцать визитов хочет взять с нас сумму, примерно равную стоимости этого дома, то есть все, что мы унаследовали от отца. Простите, одну минуту; пойду посмотрю, чего хочет ваш парень.
Когда младшая сестра вышла, Каналес задремал. Глаза закрыты, тело как пух…
– Что тебе?
– Смилуйся, скажи, где мне можно присесть…
– Вон там, видишь?… За экипажами…
Сельская тишина ткала сон спящего генерала. Благодарностью дышали засеянные ноля, нежностью – зеленеющие всходы и полевые цветы. Утро прошло, наполненное страхом куропаток, которых охотники осыпали дробью; черным страхом перед свежей могилой, которую священник окропил святой водой; проделками молодого бычка – игруна и упрямца. На голубятне в патио старых дев произошли важные события: смерть соблазнителя, помолвка и тридцать совокуплений под солнцем… «Вот какие у нас дела! Вот какие у нас дела! – говорили голуби, высовываясь из окошек своих домиков. – Вот какие у нас дела!»
В двенадцать часов генерала разбудили и пригласили обедать. Рис в листьях чипилина[18]. Мясной бульон. Косидо[19]. Курица. Фасоль. Бананы. Кофе.
– Аве Мария!…
Голос политического начальника[20] прорвал обед. Сестры побледнели, не зная, что делать. Генерал скрылся за дверью.
– Не надо так пугаться, душечки, я же не дьявол о семи рогах! Просто беда, как нерадушно вы гостей встречаете, а я-то к вам так распрекрасно отношусь! И вы это великолепно знаете!
Бедняжки совсем лишились дара речи.
– И… даже шутки ради войти не приглашаете и стул не предлагаете… хоть на пол садись!
Младшая подвинула стул представителю высшей власти в деревне.
– …шое спасибо, так-то. Однако кто же это обедает с вами? Я вижу, накрыто па троих да еще четвертый прибор?…
Три сестры одновременно уставились на тарелку генерала.
– Это… Разве?… – пробормотала старшая; хрустнули до боли сжатые пальцы.
Средняя сестра поспешила на помощь:
– Не знаю, как вам объяснить; дело в том, что после маминой смерти мы все равно ставим на стол ее тарелку, чтобы не чувствовать себя такими одинокими…
– Сдается мне, вы становитесь спиритками.
– А вы обедали, майор?
– Благодарение божье, меня сейчас покормила супруга, и не успел я отдохнуть после обеда, как пришла телеграмма от министра внутренних дел с распоряжением возбудить против вас дело, если вы не рассчитаетесь с врачом.
– Но, майор, это же несправедливо, вы же видите, как это несправедливо…
– А хоть бы и несправедливо – там, где вещает бог, помалкивает дьявол…
– Разумеется!… – воскликнули три сестры со слезами на глазах.
– Мне очень неприятно огорчать вас; итак, вам уже известно: девять тысяч песо, дом или…
По тому, как он встал и зашагал к двери, бесцеремонно повернувшись к ним огромной спиной, спинищей, похожей на ствол сейбы, было видно, что гнусный замысел врача близок к свершению.
Генерал слышал, как плакали сестры. Они заперли входную дверь на засов и щеколду, боясь, что майор вернется. Слезы орошали куриное жаркое.
– Как ужасна жизнь, генерал! Какой вы счастливый, что навсегда покидаете эту страну!
– Чем же они вам угрожают?… – прервал Каналес старшую сестру, которая, не вытирая струившихся ручьями слез, обратилась к сестрам:
– Скажите…
– Тем, что выбросят маму из могилы… – прошептала младшая.
Каналес уставился на сестер и перестал жевать:
– Как это так?
– Вот так, генерал, грозят, что выбросят маму из могилы…
– Но это же неслыханно…
– Что и говорить…
– Да. Вы не знаете, генерал, что врач у нас в деревне подлец высшей марки; пас предупреждали, но все, видно, надо испытать на собственной шкуре; мы с ним связались. Что вы хотите! Трудно представить себе, какие есть гадкие люди…
– Еще редисочки, генерал…
Средняя сестра протянула блюдо, и пока Каналес брал ре-писку, младшая продолжала рассказ:
– Вот мы и поплатились… Его подлая затея состоит в том, что он строит заранее склеп, если у него есть тяжелобольной'; ведь родные меньше всего думают о могиле… Наступил момент – Так случилось с нами, – и, чтобы не положить маму в сырую землю, мы согласились взять место в его склепе, не зная, чему себя подвергаем.
– Беспомощные, одинокие женщины, – вставила старшая Прерывающимся от рыданий голосом.
– Когда мы увидели счет, генерал, который он прислал, – нам всем троим стало дурно: девять тысяч песо за пятнадцать визитов, девять тысяч песо, этот дом, потому что он, кажется, хочет жениться, или… или… если мы ему не заплатим, как он заявил моей сестре, – это просто ужасно! – чтобы мы убрали нашу «падаль» из его склепа!
Каналес стукнул кулаком по столу:
– Негодяй!
Он снова опустил с размаху руку на стол – зазвенели тарелки, приборы и стаканы; растопырил пальцы и сжал их в кулак, словно хотел задушить не только одного этого бандита с дипломом, а всю социальную систему, которая на каждом шагу пригвождала его к позорному столбу. «И за все это, – думалось ему, – бедному люду обещают царство небесное, за то, чтобы терпеть здесь всех этих подлецов. Нет, хватит! Довольно ждать обещанного царства! Клянусь, что свершу полный переворот, сверху донизу, снизу доверху; народ должен подняться против этого скопища пройдох, титулованных прожигателей жизни, бездельников, которых надо заставить пахать землю. Каждому из нас найдется что уничтожить, сломать, истребить. Чтоб камня на камне не осталось».
Побег был назначен на десять часов вечера – так условились с одним контрабандистом, другом дома. Генерал написал несколько писем; одно, срочное, для дочери. Индеец должен был идти к границе по шоссе под видом носильщика. Долгих прощаний не было. Лошади удалялись, бесшумно ступая по земле копытами, обернутыми в тряпки. Прислонившись к стене, плакали сестры во мраке переулка. У самого въезда на широкую улицу из темноты протянулась рука и остановила лошадь генерала. Послышались шуршащие шаги.
– Ну и напугался же я, – проворчал контрабандист, – даже дух захватило! К счастью, бояться нечего, эти люди идут туда, где доктор, кажется, ублажает серенадой свою зазнобу.
Смолистый факел, горевший в конце улицы, то сближал, то разъединял в языках яркого пламени темные силуэты домов, деревьев и пяти-шести человек, стоявших кучкой под окном.
– Который из них лекарь?… – спросил генерал, сжимая револьвер в руке.
Контрабандист придержал лошадь, поднял руку и пальцем указал на фигуру с гитарой. Выстрел разорвал воздух, и, словно банан, отломившийся от ветви, рухнул наземь человек.
– О-хо-хо!… Гляди-ка, что наделали!… Бежим, быстрей! Нас схватят… пошли в галоп!
– Вот… что… все… мы… дол… жны… де… лать… чтоб… навес… ти… поря… док… в стра… не! – проговорил Каналес, подпрыгивая в седле.
Бег лошадей разбудил собак, собаки разбудили кур, куры – петухов, петухи – людей, людей, которые, пробуждаясь, возвращались к жизни нехотя, зевая, потягиваясь, со страхом…
Полицейский дозор подобрал труп врача. Из соседних домов вышли люди с фонарями. Та, в чью честь пелась серенада, слез не лила, а, одурев от страха, полураздетая, с лампой в бледных руках, вперила глаза в черноту преступной ночи.
– Мы уже у реки, генерал; но там, где нам придется переходить, смогут пройти только настоящие мужчины; я прямо вам говорю… Эх, жизнь, быть бы тебе вечной!…
– Долой страх! – воскликнул Каналес, ехавший сзади на гнедой лошади.
– Тем лучше! Тут есть такие твари, которые могут напасть, если учуют! Держитесь за мной след в след, чтобы не отстать!
Неясный, расплывчатый пейзаж; струи теплого, порой холодного, как стекло, воздуха. Шум, летевший с реки, пригибал тростник.
По оврагу спустились пешком к берегу. Контрабандист привязал лошадей в потайном месте, чтобы забрать их на обратном пути. Местами, там, где не чернели тени, река отражала звездное небо. Плыли странные растения, ветки деревьев с зелеными оспинами листьев, белесыми глазами и белыми зубами. Вода плескалась о речные бока-берега, сонная, маслянистая, пахнущая лягушками…
С островка на островок прыгали контрабандист и генерал, молча, с оружием в руках. Собственные тени преследовали их по пятам, словно аллигаторы. Аллигаторы – словно их собственные тени. Тучи мошек впивались в лица. Крылатый яд, носимый ветром. Пахло морем, морем, попавшим в сети леса со всей своей рыбой, со своими звездами, своими кораллами, глубинами, течениями… Мох раскачивал над их головами свои длинные, скользкие осьминожьи щупальца как последние остатки жизни. Даже звери не отваживались пробираться там, где пробирались они. Каналес то и дело оглядывался по сторонам, подавленный этой зловещей природой, непостижимой, как душа его расы. Аллигатор, вероятно когда-то отведавший человечьего мяса, бросился на контрабандиста; но тот успел проскочить. Генерал, чтобы избежать опасности, хотел было отпрыгнуть назад, но, повернувшись, застыл, словно перед ним ударила молния: сзади его ждала раскрытая пасть другого чудища. Решающий момент. Холод скользнул по спине, сковал тело. Казалось, будто каждый волосок на голове зашевелился. Отнялся язык. Сами собой сжались пальцы. Три выстрела прогремели один за другим, и эхо еще повторяло их, когда он, живым и невредимым, снова прыгнул вперед, пользуясь тем, что раненый гад, преграждавший ему дорогу, бежал. Контрабандист тоже выстрелил несколько раз. Генерал, оправившись от страха, поспешил пожать ему руку и обжег пальцы о дуло ружья, которое тот держал.
