Теофиль Готье - Мадемуазель де Мопен
Не поднимаясь с колен, молодой человек созерцал эти миниатюрные ножки с влюбленным восторженным вниманием; наклонившись, он взял левую и поцеловал, потом правую — и тоже поцеловал; затем принялся покрывать поцелуями икры, поднимаясь все выше и выше до того места, где начиналась одежда. Паж слегка поднял удлиненные веки и бросил на господина дружелюбный сонный взгляд, в котором не мелькнуло ни тени удивления. «Мне мешает пояс», — проговорил он, просунув палец под кушак, и вновь заснул. Господин расстегнул пояс, подложил под голову пажа подушку и, дотронувшись до его ног, которые уже не горели огнем и даже слегка озябли, бережно укутал их своим плащом, а потом придвинул вплотную к кушетке кресло и сел. Так прошло два часа; молодой человек смотрел на спящего ребенка, ловя тени сновидений, скользившие по его челу. В комнате было слышно только ровное дыхание мальчика да тиканье стенных часов.
Картина была поистине чарующая. В сопоставлении этих двух типов красоты таился эффект, которым не преминул бы воспользоваться искусный живописец. Господин был хорош собой, как женщина, а паж — как юная девушка. Круглое, розовое лицо, прикрытое прядями волос, напоминало персик среди листвы; оно было такое же свежее и бархатистое, хотя природные краски его слегка потускнели от дорожной усталости; из-за неплотно сомкнутых губ виднелись зубы молочной белизны, а нежные ослепительно-белые виски были покрыты сеточкой лазурных прожилок; его ресницы, похожие на те золотистые нити, что витают вокруг девичьих головок на картинах в молитвеннике, доходили ему чуть не до середины щек; длинные шелковистые волосы отливали одновременно золотом и серебром: в тени — золотом, а на свету — серебром; шея у него была полная и вместе с тем хрупкая, она словно опровергала принадлежность его к тому полу, на который указывал его наряд; две-три пуговицы камзола, расстегнутые, чтобы облегчить дыхание, позволяли увидеть в распахнутом вороте сорочки тонкого голландского полотна кусочек нежной упругой кожи изумительной белизны и начало округлости, которую странно было обнаружить у мальчика; присмотревшись как следует, можно было бы заметить, что бедра у него тоже чересчур развиты. Читатель волен думать об этом, что ему заблагорассудится; мы предлагаем ему свои догадки — и только; нам известно не больше, чем ему, но в скором времени мы надеемся узнать больше и обещаем честно делиться с ним нашими открытиями. Пускай читатель, коль скоро взгляд его бесцеремонней нашего, устремит глаза под кружево этой сорочки и решит по совести, слишком или не слишком округлы эти выпуклости; но предупреждаем, что занавески задернуты, и в комнате царит полумрак, не слишком располагающий к исследованиям такого рода.
Кавалер был бледен, но бледность его была золотистого оттенка и преисполнена силы и жизни; его зрачки были лазурного цвета и подернуты влагой; прямой тонкий нос придавал профилю гордое и энергичное выражение, а кожа лица была так нежна, что само лицо словно излучало свет; линию его рта в иные минуты смягчала необычайно ласковая улыбка, но уголки его губ были опущены, а сами губы плотно сжаты, как у персонажей на картинах старых итальянских мастеров; это сообщало лицу чарующе надменный вид, непередаваемо пикантную smorfia4, какое-то необычайное и прелестное выражение ребяческой капризности и недовольства.
Какие узы связывали господина с пажом и пажа с господином? Это явно было нечто большее, чем обоюдная приязнь хозяина и слуги. Кем они приходились друг другу — друзьями, братьями? В таком случае, к чему этот маскарад? Между тем наблюдателю сцены, которую мы только что описали, трудно было бы поверить, что это в самом деле просто господин и паж.
— Как он спит, мой ангелочек! — тихо промолвил молодой человек. — Думаю, он отродясь еще не проделывал столь долгого пути. Двадцать лье верхом, а он такой хрупкий! Боюсь, как бы он не заболел от усталости. Но, нет, все обойдется: завтра он проснется как ни в чем не бывало; он снова зарумянится и будет свежее розы после дождя. Но до чего хорош! Я замучил бы его ласками, если бы не опасался его разбудить. Какая у него чудная ямочка на подбородке! Какая нежная белая кожа! Спи, сокровище мое. Ах, как я завидую твоей матери, как бы мне хотелось, чтобы ты был моим ребенком! Он не захворал? Нет, дыхание ровное, и не мечется. Но, по-моему, к нам стучат…
В самом деле, кто-то стукнул два раза в дверь, так тихо, как только возможно.
Молодой человек встал и, боясь, что ему почудилось, стал выжидать, не возобновится ли стук. Но вот послышались еще два удара, на сей раз более явственно, и нежный женский голос очень тихо произнес:
— Это я, Теодор.
Теодор отворил, но не столь поспешно, как можно было ожидать от молодого человека, отворяющего женщине с нежным голоском, которая украдкой скребется на склоне дня в дверь его комнаты. Створка приоткрылась, и угадайте, кого она пропустила? Подругу мятущегося д’Альбера, высокородную госпожу Розетту собственной персоной; она порозовела сильнее своего имени, и грудь ее вздымалась куда более бурно, чем это бывает у женщин, входящих ввечеру в пристанище очаровательного кавалера.
— Теодор! — повторила Розетта.
Теодор поднял палец и приложил его к губам на манер статуи, олицетворяющей молчание; указав гостье на спящего пажа, он провел ее в соседнюю комнату.
— Теодор, — вновь заговорила Розетта, которая, казалось, находила неизъяснимое удовольствие в повторении этого имени и в то же время пыталась собраться с мыслями, — Теодор, — продолжала она, не выпуская руки, которую молодой человек предложил ей, ведя ее к креслу, — так вы к нам вернулись? Что вы делали все это время? Где вы были? Да знаете ли вы, что я полгода вас не видела? Ах, Теодор, это нехорошо; у нас есть долг по отношению к тем, кто нас любит: даже если мы их не любим, все равно следует хоть немного считаться с ними и жалеть их.
Теодор. Что я делал? Не знаю. Побывал в другом месте и приехал сюда, спал и бодрствовал, пел и плакал, чувствовал то голод, то жажду, изнемогал от жары и замерзал, скучал, прожил целых полгода, истратил и спустил кучу денег, вот и все. А что делали вы?
Розетта. Любила вас.
Теодор. И больше ничего?
Розетта. Совершенно ничего. Зря потратила время, не правда ли?
Теодор. Вы могли провести его с большим толком, бедняжка Розетта, например, полюбить кого-нибудь другого, кто бы отдал вам свое сердце.
Розетта. В любви я бескорыстна, как и во всем прочем. Я не ссужаю любовь под проценты, я ее дарю.
Теодор. Это редкостное достоинство, оно дано только избранным душам. Мне часто хотелось полюбить вас, хотя бы в той мере, в какой вы того желаете, но между нами стоит непреодолимое препятствие, рассказать о котором я не могу. Не обзавелись ли вы другим возлюбленным, когда я вас покинул?
Розетта. Да, он и поныне при мне.
Теодор. Что он за человек?
Розетта. Поэт.
Теодор. Черт побери! Что за поэт, что он написал?
Розетта. Не знаю толком, какую-то книжечку, которой никто не читал; однажды вечером я попыталась в нее заглянуть.
Теодор. Итак, ваш возлюбленный — неизвестный поэт. Любопытно, должно быть. У него прорехи на локтях, грязное белье и чулки винтом?
Розетта. Нет, он недурно одевается, моет руки и не пачкает себе нос чернилами. Это друг де С***; я повстречала его у госпожи де Темин, знаете, у этой долговязой дамы, что строит из себя воплощенную невинность и прикидывается маленькой девочкой.
Теодор. Нельзя ли узнать, как зовут вашего доблестного героя?
Розетта. Господи, да почему же нет! Его зовут шевалье д’Альбер.
Теодор. Шевалье д’Альбер? Сдается мне, это тот самый молодой человек, которого я видел на балконе, когда слезал с коня.
Розетта. Он самый.
Теодор. И который смерил меня весьма внимательным взглядом.
Розетта. Да, это он.
Теодор. Весьма недурен собой. И он не вытеснил меня из вашей памяти?
Розетта. Нет. К несчастью, вы не из тех, кого можно забыть.
Теодор. Он, конечно, от вас без ума?
Розетта. Как вам сказать. В иные минуты кажется, будто я ему очень дорога; но в глубине души он не любит меня, а подчас готов возненавидеть за то, что не в силах меня любить. Он похож на многих куда более искушенных людей: сильное увлечение он принял за страсть, а когда утолил свое вожделение, ощутил недоумение и разочарованность. Не следует думать, будто люди, которые спали вместе, должны обожать друг друга.
Теодор. И как вы намерены поступить с этим влюбленным, который на самом деле никакой не влюбленный?
Розетта. Как поступают с ущербной луной и модами прошлого сезона. Ему недостает силы бросить меня первым, и, хотя на самом деле он меня не любит, я для него — источник удовольствия, к которому он привык, а от такой привычки труднее всего отказаться. Если я ему не помогу, с него станется прилежно томиться рядом со мной вплоть до второго пришествия и даже еще дольше, потому что в сердце у него зреют семена всех добродетелей, и душа его жаждет расцвести пышным цветом под солнцем нетленной любви. Право, мне досадно, что у меня нет для него ни лучика. Из всех моих любовников, которых я не любила, он мне милее всего, и не будь я так добра, я ни за что не вернула бы ему свободы и оставила бы его при себе. Но я не сделаю этого: отныне я перестаю ему докучать.
