Эрнест Хемингуэй - Зеленые холмы Африки

— Пига, — прошептал М'Кола. Я погрозил ему пальцем и пополз вперед, огибая куст. Я очень боялся спугнуть зверя, прежде чем подползу на выстрел, но не забывал наказа Старика: «Сумейте выждать». Подкравшись поближе, я встал на одно колено, взял куду на мушку и, восхищенный его размерами, твердя себе, что волноваться не надо, что случай самый обыкновенный, по всем правилам выцелил куду чуть пониже лопатки и нажал спуск. Грянул выстрел, куду сделал скачок и кинулся в заросли, но я знал, что не промахнулся. Я выстрелил вторично по серому пятну, мелькавшему среди деревьев. М'Кола орал: «Пига! Пига!», то есть: «Попал! Попал!» — а Римлянин хлопнул меня по плечу, обмотал свою «тогу» вокруг шеи и побежал нагишом, а следом за ним и мы четверо понеслись во весь дух, как гончие, через ручей, вздымая фонтаны воды, и потом вверх по откосу. Голый Римлянин уже продирался впереди сквозь заросли, потом нагнулся и, подняв листок, обрызганный алой кровью, шлепнул меня по спине, а М'Кола крикнул: «Даму! Даму!» — «Кровь! Кровь!» Чуть подальше мы нашли глубокий след, уводивший вправо, и я, на ходу перезаряжая винтовку, вместе со всеми ринулся в полумрак леса, где Римлянин, сбившись было со следа, вдруг снова нашел кровь и дернул меня за руку, заставляя лечь.

Все мы затаили дыхание — куду стоял на полянке в какой-нибудь сотне шагов, должно быть тяжело раненный, насторожив уши, большой, серый, с чудесными рогами, и, повернув голову, глядел прямо на нас. Я подумал, что теперь уж надо стрелять наверняка, пока совсем не стемнело, задержал дыхание и прицелился зверю в лопатку. Послышался хряск пули, и куду тяжело встал на дыбы. М'Кола закричал «Пига! Пига! Пига!» — но куду скрылся из виду, а мы снова понеслись, как гончие, и чуть не упали, споткнувшись обо что-то. Это и был наш огромный, прекрасный самец куду, он лежал на боку, мертвый, и рога его, дивные, разлетистые рога, изгибались темными спиралями; он свалился в пяти шагах от того места, где его настиг мой выстрел, и лежал — большой длинноногий, серый с белыми полосами, увенчанный огромными рогами орехового цвета, на концах словно выточенными из слоновой кости, с густой гривой на высокой красивой шее, с белыми отметинами между глаз и на носу — и я, нагнувшись, дотронулся до него, чтобы убедиться, что это не сон. Куду лежал на том боку, куда вошла пуля, вся шкура была целехонька, и от него исходил нежный, приятный запах — так благоухает дыхание телят и тимьян после дождя.

Римлянин бросился мне на шею, М'Кола что-то кричал неожиданно высоким, певучим голосом, а вандеробо-масай все похлопывал меня по плечу и прыгал от радости. Потом все по очереди торжественно пожали мне руку — престранным способом, неизвестным мне до того времени: хватали меня за большой палец, зажимали его в кулаке, трясли и тянули, потом снова энергично сжимали и при этом пристально смотрели мне в глаза.

Мы снова полюбовались добычей, а М'Кола стал на колени, провел по рогам пальцем, измерил руками их размах, не переставая напевать: «Оо-оо-иии-иии», — иногда восторженно взвизгивая и поглаживая то морду, то гриву куду.

Я хлопнул Римлянина по спине, а он снова совершил церемонию с большим пальцем; я отвечал ему тем же. Я обнял вандеробо-масая, и он, сильно и с большим чувством, потянул меня за палец, ударил себя в грудь и сказал гордо:

— Вандеробо-масай — самый лучший проводник.

— Вандеробо-масай молодчина! — подтвердил я. А М'Кола все тряс головой, глядел на куду и повизгивал. Потом он сказал:

— Думи, думи, думи! Бвана Кабор кидого, кидого. — Это значило, что перед нами король всех куду, а добыча Карла — мелочь, пустяк.

Все мы понимали, что убит не тот куду, по которому я стрелял сначала, а тот лежит где-нибудь, сраженный первым выстрелом, но это не имело значения, потому что перед нами было настоящее чудо. Однако мне захотелось взглянуть и на первого.

— Пошли, там еще один куду, — сказал я.

— Он мертв, — ответил М'Кола. — Куфа.

— Идем же.

— Этот лучше всех.

— Пошли.

— Мерять надо! — взмолился М'Кола. Я протянул стальную ленту рулетки по изгибу рога, М'Кола придерживал ее снизу. Рог был значительно длиннее пятидесяти дюймов. М'Кола смотрел на меня с жадным нетерпением.

— Большой! Большой! — сказал я. — Вдвое больше, чем у бваны Кабора.

— Иии-иии, — затянул он опять.

— Ну, идем, — сказал я.

Римлянин уже скрылся из виду.

Мы поспешили к тому месту, где видели куду перед первым выстрелом, и сразу же заметили на уровне груди испачканные кровью листья кустарника. А в сотне шагов оттуда лежал мертвый куду. Этот оказался поменьше первого. Рога такие же длинные, но менее раскидистые, и все ж этот тоже был хорош. Он лежал на боку, подмяв под себя куст, на который свалился.

Снова пошли рукопожатия с дерганьем за палец, что, видимо, было у туземцев выражением крайнего восторга.

— Это аскари, — пояснил М'Кола.

Он хотел сказать, что этот куду — страж, или телохранитель, того, что покрупнее. Видимо, он был в лесу, когда мы увидели первого куду, пустился бежать вместе с ним, а потом остановился, недоумевая, почему тот отстал.

Я хотел сфотографировать свою добычу и велел М'Кола вместе с Римлянином сходить в лагерь и принести два аппарата — «графлекс» и кинокамеру, а также электрическую вспышку. Я знал, что лагерь на этом же берегу, ниже по течению, и надеялся, что Римлянин сообразит, как сократить путь, и вернется еще до заката.

Они ушли, а мы с вандеробо при ярком свете солнца, выглянувшего из-за облаков, осмотрели второго куду, измерили рога, вдыхая его запах, даже более приятный, чем запах оленебыка, погладили шею, морду, подивились величине ушей, гладкости и чистоте шкуры, осмотрели копыта, такие длинные, узкие и упругие, что ходил он, должно быть, как на цыпочках, нащупали под лопаткой пулевое отверстие… После этого мы с вандеробо еще раз пожали друг другу руки, причем он не преминул опять похвастать своими талантами, а я сказал, что отныне мы друзья, и подарил ему свой лучший нож с четырьмя лезвиями.

— Пойдем, вандеробо-масай, взглянем на первого, — сказал я по-английски.

Вандеробо прекрасно меня понял, и мы вернулись туда, где на краю полянки лежал большой куду. Мы обошли вокруг него, полюбовались, затем вандеробо запустил ему руку под брюхо, пока я, приподняв куду, держал его на весу, нащупал пулевое отверстие и сунул туда палец. Окровавленный палец он приставил ко лбу и произнес целую речь на тему о том, что «вандеробо-масай — лучший проводник».

— Вандеробо-масай — король проводников, — сказал я. — Вандеробо-масай — мой друг.

Я весь вспотел и, надев плащ, который М'Кола захватил для меня, а уходя оставил на полянке, поднял воротник. Теперь я все поглядывал на солнце и беспокоился, что оно зайдет раньше, чем принесут фотоаппарат и кинокамеру. Но скоро в кустах послышался шум, и я крикнул, давая знать, где мы. М'Кола отозвался, слышно было, как они разговаривают и продираются сквозь кусты, а я, перекликаясь о ними, глядел на солнце, которое было уже у самого горизонта. Наконец я увидел их, крикнул М'Кола: «Живей, живей!» — и указал на солнце, но у них уже не было сил бежать. Они и так одолели бегом крутой холм и пробились через густые заросли. Когда я взял аппарат, открыл диафрагму до предела и навел объектив на куду, солнце освещало уже только самые верхушки деревьев. Я сделал полдюжины снимков и нацелил кинокамеру, пока куду перетаскивали на более освещенное место, затем солнце село, снимать стало невозможно, и я спрятал аппарат в футляр — на этом и кончились мои обязанности, с темнотой наступило блаженное безделье победителя; меня заботило только одно — надо, чтобы М'Кола, свежуя голову антилопы, не обкорнал «воротник».

М'Кола отлично управлялся с ножом, и мне всегда нравилось глядеть, как он свежует зверя, но сегодня, указав, где сделать первые надрезы — над копытами, в нижней части груди, почти у самого брюха, и на холке, — я отошел в сторону, потому что хотел сохранить куду в памяти таким, каким он предстал передо мной в первое мгновение, и побрел в сумерках ко второму куду. Когда следом пришли туземцы с фонарем, я подумал, что всегда либо сам свежевал свою добычу, либо смотрел, как это делают другие, и тем не менее помнил каждого зверя таким, каким увидел его живого. Значит, одно воспоминание не заслоняет другого, а сегодня меня просто лень одолела, и я стараюсь увильнуть от работы.

Я взял фонарь и стал светить М'Кола, пока он свежевал второго куду, и, невзирая на усталость, любовался, как всегда, его быстрыми, уверенными, точными движениями до самого конца, когда он, отогнув «воротник», разрубил хрящ, соединяющий череп с позвоночником, а потом, ухватившись за рога, отделил голову, с которой тяжело свисала кожа, влажно поблескивая в свете фонаря, озарявшего окровавленные руки и грязный защитный френч М'Кола. Вандеробо, Гаррик, Римлянин и его брат остались, чтобы при свете керосинового фонаря разделать тушу, а М'Кола с головой первого куду, Дед с головой второго и я с электрической вспышкой и двумя винтовками двинулись к лагерю.