Виктор Гюго - Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова )
Возле камина с обеих сторон стояло по креслу. Между креслами вместо ковра был просто половик, в котором было больше веревок, чем шерсти. Комната освещалась огнем от камина и слабым светом сумерек, проникавшим в окно.
Жан Вальжан чувствовал себя утомленным. Он уже несколько дней ничего не ел и совсем не спал. Он опустился на одно из кресел.
Вошел Баск, поставил на камин зажженную свечу и удалился. Жан Вальжан сидел, опустив голову, и не видел ни бискайца, ни свечи. Вдруг он точно пробудился. Сзади него стояла Козетта. Он не видел, как она вошла, но он почувствовал ее присутствие. Он обернулся и взглянул на нее. Она была очаровательна. Но этим глубоким взглядом он созерцал не ее красоту, а душу.
— А, — вскричала Козетта, — отец, я знала, что вы чудак, но ничего подобного я не ожидала. Вот идея! Мариус сказал мне, что вы желаете, чтобы я приняла вас именно здесь.
— Да, я просил об этом.
— Я ждала такого ответа. Хорошо. Предупреждаю, что я вам сделаю сцену. Начнем сначала. Отец, поцелуйте меня.
И она подставила щеку. Жан Вальжан остался неподвижен.
— Вы не шевелитесь. Я ведь это прекрасно вижу. Вы сидите в позе преступника. Но это все равно, я вас прощаю. Христос сказал: «Подставь другую щеку». Вот она.
И она протянула другую щеку. Жан Вальжан не шевельнулся. Казалось, будто его ноги приросли к полу.
— Это становится серьезным, — сказала Козетта. — Что я вам сделала? Я расстроена. Вы должны меня умилостивить. Вы обедаете с нами.
— Я уже обедал.
— Это неправда. Я нажалуюсь на вас господину Жильнорману. Дедушки затем и существуют, чтобы бранить отцов. Идем. Пойдемте со мной в гостиную. Сию минуту.
— Это невозможно.
Козетта почувствовала, что она теряет почву под ногами. Она перестала приказывать и перешла к вопросам.
— Но почему? Для того чтобы увидеть меня, вы выбрали самую плохую комнату во всем доме. Здесь просто ужасно.
— Ты знаешь… — Жан Вальжан спохватился. — Вы знаете, баронесса, я чудак, у меня своя причуды.
Козетта всплеснула своими маленькими ручками
— Баронесса!.. Вы знаете… Это еще что за новости! Что это значит?
Жан Вальжан изобразил на своем лице раздирающую сердце улыбку, к которой он иногда прибегал.
— Вы хотели быть баронессой. Ну, вот вы и стали баронессой.
— Но не для вас, отец.
— Не зовите меня больше отцом.
— Почему?
— Зовите меня господином Жаном или просто Жаном, если хотите.
— Разве вы не отец мне больше? Я уже больше не Козетта? Господин Жан? Что же это все значит? Но это целый переворот! Что тут такое произошло? Взгляните же прямо на меня. Вы не хотите жить с нами! Вы не хотите идти ко мне в комнату! Что я вам сделала? Что я вам сделала? Что-нибудь да случилось же?
— Ничего.
— Ну, дальше?
— Все идет по-прежнему.
— Почему же вы переменили ваше имя?
— Вы же переменили свое, — он улыбнулся той же улыбкой и прибавил: — Так как вы теперь баронесса Понмерси, то и я могу быть господином Жаном.
— Ничего не понимаю. Все это нелепо. Я попрошу у мужа позволения, чтобы вы были господином Жаном. Не думаю, чтобы он согласился. Вы меня очень огорчаете. Можно иметь свои причуды, но нельзя огорчать свою маленькую Козетту. Это нехорошо. Вы добрый. Вы не имеете права быть злым.
Он не отвечал. Она быстро взяла его за обе руки и, непередаваемым жестом подняв их к своему лицу, провела ими по своей шейке, по подбородку, что должно было означать глубочайшую нежность и ласку.
— О, — сказала она ему, — будьте же добры! — И она продолжала: — Вот что я называю быть добрым: быть милым, жить здесь, здесь тоже есть птицы, как и на улице Плюмэ; жить с нами, покинуть жалкую лачугу на улице Омм Армэ, не задавать нам загадок, быть как и все, обедать с нами, завтракать с нами, быть моим отцом.
Он освободил свои руки.
— Вам не нужен больше отец, у вас есть муж.
Козетта рассердилась.
— Мне не нужен отец? Я просто не знаю, что и возразить на это, вы говорите такие ужасные вещи!
— Если бы Туссен была здесь, — возразил Жан Вальжан, как человек, желавший вернуть себе утраченное самообладание и цеплявшийся за каждую соломинку, — она первая согласилась бы со мной и сказала бы, что это правда, что у меня всегда были свои причуды. Ничего нового не случилось, но я всегда любил свой черный уголок.
— Но здесь холодно. Здесь плохо видно. Это желание быть господином Жаном ужасно. Я не хочу, чтобы вы мне говорили это.
— Сейчас, идя сюда, — отвечал Жан Вальжан, — я видел у столяра на улице Сен-Луи мебель. Если бы я был хорошенькой женщиной, я купил бы себе эту мебель. Очень хорошенький туалет в новом стиле из розового дерева с инкрустацией. Довольно большое зеркало. Есть ящики. Все это очень красиво.
— У! Гадкий медведь, — отвечала Козетта.
И, сжав зубки, она изобразила с необычайной грацией рассердившуюся кошечку.
— Я зла, — возразила она, — со вчерашнего дня вы меня все сердите. Я страшно сержусь. Я ничего не понимаю. Вы не защищаете меня от Мариуса. Мариус не поддерживает меня против вас. Я совсем одна. Я сама устраиваю комнату, и вдруг мою комнату не берут. Мой жилец ставит меня в отчаянное положение. Я приказываю Николетте приготовить хороший обед, а мне говорят: «Баронесса, ваш обед не нужен». И мой отец Фошлеван хочет, чтобы я его звала господином Жаном и чтобы я принимала его в старом гадком заплесневелом погребе, где стены обросли бородой и где вместо канделябров стоят пустые бутылки, а вместо занавесей висит паутина! Вы хотите быть оригиналом, согласна, такой у вас нрав, но с новобрачными нельзя так поступать. Вам не следовало бы проявлять этих странностей теперь. Вы, должно быть, очень хорошо себя чувствуете на вашей противной улице Омм Армэ. Я же приходила там в отчаяние! Что вы имеете против меня? Вы мне доставляете много горя. Фи! — И вдруг, сразу став серьезной, она пристально взглянула на Жана Вальжана и прибавила: — Вы сердитесь на меня за то, что я счастлива?
Наивность, сама того не ведая, проникает иногда гораздо глубже, чем думают. Этот вопрос, очень простой со стороны Козетты, имел глубокий смысл для Жана Вальжана. Козетта, желая слегка оцарапать, ранила его до крови.
Жан Вальжан побледнел. С минуту он молчал, потом с невыразимым ударением, и как бы говоря сам с собой, прошептал:
— Ее счастье было целью моей жизни. Теперь Бог может дать мне отставку. Козетта, ты счастлива, мое время миновало.
— А! Вы сказали мне «ты!», — вскричала Козетта. И она бросилась ему на шею.
Жан Вальжан растерялся и как безумный прижал ее к своей груди. Ему в эту минуту показалось, что она опять вернулась к нему.
— Спасибо, отец! — сказала ему Козетта.
Этот порыв привел Жана Вальжана в смятение. Он нежно освободился из рук Козетты и взял свою шляпу.
— Ну? — сказала Козетта.
Жан Вальжан отвечал:
— Я покидаю вас, баронесса, вас ждут, — и, стоя на пороге, он прибавил: — Я сказал вам «ты». Скажите вашему мужу, что этого больше не повторится. Простите меня.
Жан Вальжан вышел, оставив Козетту изумленной этим загадочным прощанием.
II.
Еще несколько шагов назад
На следующий день Жан Вальжан явился в тот же самый час. Козетта не задавала ему больше вопросов, не удивлялась, не кричала, что ей холодно, не говорила о гостиной, она избегала называть его отцом и господином Жаном. Она позволяла себе говорить «вы». Она позволяла называть себя баронессой. Только она не была уже весела. Она была печальна, если только она была способна быть печальной.
По всей вероятности, у нее был с Мариусом один из тех разговоров, когда любимый человек говорит все, что ему хочется, ничего не объясняет, и тем не менее объяснение его удовлетворяет любимую женщину. Любопытство влюбленных не идет дальше границ их любви.
Нижний зал был немного прибран. Бискаец убрал бутылки, а Николетта смела пауков.
Все последующие дни Жан Вальжан приходил в одно и то же время. Он приходил каждый день, не имея сил заставить себя понимать значение сказанных Мариусом слов иначе как буквально. Мариус старался уходить из дома в те часы, когда приходил Жан Вальжан. Все в доме привыкли к новому образу жизни Фошлевана. Этому помогла Туссен. «Наш господин всегда был таким», — повторяла она. Дедушка по этому поводу изрек следующее: «Это — оригинал». И этим все было сказано. К тому же в девяносто лет нет уже желаний заводить новые связи, это лишнее, всякое новое лицо вносит только лишнее стеснение. Ему нет больше места, все привычки уже установились. Дедушка даже был рад отделаться от этого господина Фошлевана или Траншлевана. Он прибавлял: «Нет ничего обыкновеннее этих оригиналов. Они воплощают в себе все странности, они делают это без всякой причины. Маркиз де Канапль был самым худшим из всех стариков. Он купил дворец затем, чтобы жить на чердаке. Этим людям приходят в голову самые странные мысли».
