Благослови зверей и детей. Участница свадьбы - Карсон МакКалерс
— Сегодня на ночь я приму ванну два раза, — тихо произнесла Ф. Джэсмин. — Сначала как следует отмокну и вымоюсь щеткой, отмою коричневую корку с локтей. Потом выпушу грязную воду и приму вторую ванну.
— Это хорошо, — вставила Беренис. — Будет приятно посмотреть на тебя чистую.
— И я приму еще одну ванну, — тихо и грустно сказал Джон Генри.
Ф. Джэсмин не могла разглядеть его в наступающей темноте, потому что он стоял в углу возле плиты. В семь часов Беренис вымыла его и опять надела на него шорты. Ф. Джэсмин услышала, как он осторожно шаркает по кухне — после ванны он нацепил шляпу Беренис и ее туфли на высоком каблуке. Опять он задал вопрос, который сам по себе ничего не значил:
— Почему?
— Что «почему», детка? — отозвалась Беренис. Он ничего не ответил, и тогда заговорила Ф. Джэсмин:
— Почему закон не разрешает поменять имя?
Силуэт сидящей Беренис вырисовывался на фоне бледного света за окном. Она держала в руках развернутую газету, низко и слегка набок наклонив голову, потому что с трудом различала буквы в темноте. Когда Ф. Джэсмин задала свой вопрос, Беренис сложила газету и опустила ее на стол.
— Потому. Сама можешь догадаться, — ответила она. — Представь себе, какая начнется неразбериха.
— Не понимаю, почему она начнется, — заявила Ф. Джэсмин.
— Что у тебя на плечах? — поинтересовалась Беренис. — А мне-то казалось, что это голова. Сама подумай. Предположим, я вдруг начну называть себя Элеонорой Рузвельт, а ты объявишь себя Джо Луисом. А Джон Генри станет выдавать себя за Генри Форда. Ты только подумай, какая начнется путаница.
— Не говори глупости, — возразила Ф. Джэсмин. — Я же имею в виду совсем другое. Просто, если тебе не нравится твое имя, чтобы можно было его сменить. Например, Фрэнки на Ф. Джэсмин.
— И все-таки начнется путаница, — настаивала Беренис. — Представь себе, что мы все вдруг изменим свои имена. Нельзя будет понять, о ком идет речь. Весь мир полетит кувырком.
— Не понимаю, почему…
— Потому что наше имя постепенно обрастает всякой всячиной, — продолжала Беренис. — У тебя есть имя, с тобой что-то происходит, ты совершаешь какие-то поступки, что-то делаешь, и твое имя начинает уже что-то значить. Оно обрастает чем-то. Если плохим и о тебе идет дурная слава, так нельзя же, чтобы ты просто взяла и отмахнулась от своего имени. А если хорошим и слава у тебя добрая, то нужно радоваться и ничего не менять.
— Ну, а чем обросло мое имя? — спросила Ф. Джэсмин.
Беренис молчала, и тогда девочка сама ответила на свой вопрос:
— Ничем! Видишь? Мое имя не значит ничего.
— Ну, это не совсем так, — ответила Беренис. — Когда люди думают о Фрэнки Адамс, то вспоминают, что Фрэнки хорошо закончила седьмой класс, нашла позолоченное яйцо и стала победительницей игры, которую устроили на пасху, что Фрэнки живет на Гроув-стрит, и…
— Но ведь все это пустяки, — заявила Ф. Джэсмин. — Понимаешь? Это ничего не стоит. Со мной еще ни разу ничего не произошло…
— Так произойдет, — сказала Беренис. — Обязательно.
— Но что? — настаивала Ф. Джэсмин. Беренис вздохнула и полезла за пачкой из-под «Честерфилда».
— Не приставай, я сама ведь не знаю. Если бы я умела предсказывать будущее, то была бы колдуньей и не сидела бы сейчас на кухне, а зарабатывала предсказаниями хорошие деньги на Уэлл-стрит. Я могу сказать только, что с тобой еще много чего произойдет. Но что именно — не знаю.
— Кстати, — сказала Ф. Джэсмин, помолчав, — я думаю заглянуть к тебе домой и поговорить с Большой Мамой. Я не верю ни в какие гаданья, но почему бы не попробовать?
— Как хочешь. Только, по-моему, зря это.
— Ну, пожалуй, я пойду.
Однако она продолжала стоять у двери, за которой сгущалась темнота, и не уходила.
Тишину кухни пронизывали вечерние звуки: мистер Шварценбаум наконец настроил пианино и последние четверть часа играл короткие пьесы. Он играл то, что помнил наизусть. Это был беспокойный и еще бодрый старик, и Ф. Джэсмин он казался похожим на серебряного паука. Играл он тоже бодро, но и чопорно. Он играл негромкие вальсы и беспокойные колыбельные. В одном из домов по соседству торжественно вещало радио, но о чем, они разобрать не могли. Рядом у О’Нилов на заднем дворе перекликались дети, бегая за мячом. Вечерние звуки заглушали друг друга и стихали в сгущавшемся сумраке. Но в самой кухне царила тишина.
— Послушай, — заговорила Ф. Джэсмин, — я вот что хотела сказать. Тебе не кажется странным, что я — это я, а ты — это ты? Я — Ф. Джэсмин Адамс. А ты — Беренис Сэйди Браун. Мы можем смотреть друг на друга, дотронуться друг до друга, год за годом проводить вместе в одной комнате. И все же всегда я — это я, а ты — это ты. Я могу быть только самой собой, а ты — только собой. Когда-нибудь ты задумывалась над этим? Тебе это не кажется странным?
Беренис слегка покачивалась на стуле. Сидела она не в качалке, но откидывалась назад, опираясь на прямую спинку, а потом чуть наклонялась вперед, и передние ножки стула негромко стучали по полу; темной негнущейся рукой она держалась за край стола, балансируя. Когда Ф. Джэсмин заговорила, Беренис перестала качаться. Помолчав, она ответила:
— Иногда я об этом думаю.
Наступил тот час, когда все предметы в кухне начинали темнеть, а голоса расцветали. Трое на кухне разговаривали тихо, и их голоса расцветали — если звуки можно сравнивать с цветами и если голоса могут расцветать. Ф. Джэсмин стояла лицом к темнеющей комнате, сцепив руки за головой. Она ощущала у себя в горле неведомые слова и была готова произнести их. В ее горле расцветали странные слова, и настало время их проговорить.
— Вот я вижу зеленое дерево, — начала она. — Для меня оно зеленое. И ты тоже скажешь, что оно зеленое. Мы обе с этим согласимся. Но цвет, который тебе кажется зеленым, такой же зеленый, каким он кажется мне, или нет? Или, допустим, мы обе говорим про черный цвет. Но откуда мы знаем, что твой черный цвет такой, каким его вижу я?
— Тут ничего доказать нельзя, — после паузы ответила Беренис.
Ф. Джэсмин потерлась головой о дверь и поднесла руку к горлу. Ее голос задрожал и стих.
— Нет, я совсем не то хотела сказать.
Горький и теплый дым сигареты Беренис неподвижно висел в воздухе. Джон Генри опять прошаркал в туфлях на высоком каблуке от плиты к столу и обратно. За стеной шуршала мышь.
— Я вот что имела в виду, — снова заговорила Ф. Джэсмин. — Ты идешь
