Собрание сочинений в 9 тт. Том 10 (дополнительный) - Уильям Фолкнер
— Денег? — переспросил он. Теперь он пробудился окончательно, в смысле — его разум, хотя руки все равно, прежде чем найти карман, сначала потыкались не туда под взглядом негритянки, стоявшей сейчас подбоченясь. Она ничего не добавила к сказанному, просто смотрела на его тихое озадаченно-сосредоточенное лицо, пока он обследовал один пустой карман за другим. Она больше не заговаривала о тех, кто с ним был; молчание нарушил он, крикнув:
— Я был за дверью, снаружи спал, в переулке! Тебе известно, ты же нашла меня. Отсюда ушел, заснул там, потому что ключ забыл и не мог войти; я задолго до света уже там был. Ты знаешь сама. — Она молчала и молчала, глядя на него. — Я все помню до момента, когда забылся!
— И сколько у вас денег было, когда вы забылись?
— Нисколько! — воскликнул он. — Нисколько. Все потратил. Понятно?
Когда он встал, она предложила довести его до спальни, но он отказался и пошел сам — пошатываясь, но более или менее сносно. Когда через некоторое время она двинулась за ним вслед, ей стало слышно сквозь фанерную перегородку, как он возится в нише чуть просторней стенного шкафа, куда она тоже вошла, чтобы поставить кофейник на газовую плиту, около которой он брился. Окинув безмятежную спальню еще одним холодным непроницаемым взором, она вернулась в переднюю комнату и застелила взбаламученную койку: расправила одеяло, разложила подушки. Подняла с пола грязную рубашку и полотенце, помедлила, положила рубашку на койку, но полотенце в руке оставила, подошла к столу и с тем же задумчиво-непроницаемым лицом перевела взгляд на бутыль. С изысканной аккуратностью обтерла полотенцем один из липких стаканов, налила в него из бутыли с наперсток или чуть побольше, деликатно отставила согнутый мизинчик и выпила чередой махоньких птичьих глоточков, всем видом своим выказывая глубочайшее отвращение. После этого собрала из ночного раскиданного хлама столько, сколько могла без больших неудобств отнести, и вернулась в спальню, причем, когда она подходила к стоявшей у стены корзинке, на которой лежали ее пальто и шляпа, ее шагов не было слышно вовсе, как не было слышно ни звука, когда она затем нагибалась и доставала из корзинки бутылку средних размеров, сверкающе-чистую, как стерилизованная бутылка из-под молока. Обычно ни в одном отдельно взятом помещении из тех, через которые пролегал маршрут ее утреннего обхода, она не наполняла бутылку разом; она наполняла ее мало-помалу со своего рода предусмотрительной бережливостью и экономией, чтобы во второй половине дня прийти домой с пинтой жидкости безымянной, таинственной, сильнодействующей и странной. Но на сей раз она опять сочла ситуацию стопроцентно надежной и, наполнив бутылку, вернулась и так же беззвучно положила ее в корзинку. Репортеру слышались время от времени только шорохи половой щетки и другие приглушенные звуки, словно комната посредством некой собственной призрачно-незримой силы прибирала себя сама, пока негритянка, вновь в пальто и шляпке, с корзинкой, надетой на руку и накрытой опрятной тряпочкой, не подошла наконец к нише, где он стоял, повязывая галстук.
— Я кончила, — сказала она. — Кофе сделала, но долго вам, может, не стоит за ним рассиживать.
— Хорошо, — сказал он. — Я бы еще деньжат у тебя занял.
— До газеты вам десяти центов хватит добраться. Что, неужели даже столечко не осталось?
— Мне не идти ни в какую газету. Я же говорю: я уволен. Мне два доллара.
— Я деньги не просто так получаю. В тот раз вот одолжила, а вы через три недели только начали отдавать.
— Я помню. Но мне кровь из носу нужно. Ну, не упрямься, Леонора. В субботу верну.
Она сунула руку под пальто; одна из купюр была его.
— Ключ на столе, — сказала она. — Я его тоже помыла.
Стол был чисто вытерт и пуст, если не считать ключа; он взял его и, опустив на него глаза, задумался, похожий уже не на ярко и радостно мертвого, как до нескольких ночных часов неистового разгула, а на того, кто вернулся или по крайней мере выглядывает из самой преисподней.
— Подумаешь, — сказал он. — Не имеет значения. Сущий пустяк. — Он стоял в чистой пустой комнате, где ни следа уже не было — ни окурка, ни обгорелой спички. — Да, — подумал он. — Даже шпильки одной не оставила. Хотя, наверно, она ими не пользуется. Или, может, я просто пьян был и сюда вообще никто не приходил, — глядя на ключ со слабенькой трагической гримаской, способной с натяжкой сойти за улыбку, говоря с самим собой, давая себе совет, которым, он знал, он не собирался воспользоваться, когда выпрашивал взаймы два доллара. — Потому что до того, как я потратил одиннадцать восемьдесят, а затем еще пять на абсент, у меня было тридцать. Значит, должно было остаться тринадцать с небольшим. — Тут он воскликнул, не шевелясь, негромко: — Помимо всего, может, она мне еще скажет. Может, она все время хотела сказать, но им некогда ждать было, пока я оклемаюсь, — даже не давая себе труда признаться в заведомой лжи, просто говоря самому себе с тихим упрямством: — Ладно, Что бы ни было, я отправляюсь. Даже если мне пешком топать придется, чтобы минуту всего постоять там, где она меня сможет увидеть.
Держа на сей раз ключ в руке, он захлопнул за собой дверь и, прислонясь к косяку той самой двери, у которой спал, постоял секунду-другую, сначала зажмурив глаза, в которые ударил свет худосочного солнца, затем открыв их и при этом вспомнив про кофе, который сварила ему негритянка, а он забыл выпить, — а переулок меж тем расплывался в миражах, покачиваясь, как морская или озерная гладь, на фоне которой конечный пункт предстоящей поездки с его мукой мученической, с его надеждой и ужасом насильственно отобразился на протестующей сетчатке в виде яркого и призрачного павильонного сияния под реющими пурпурно-золотыми остроконечными флажками.
— Подумаешь, — сказал он. — Деньги всего-навсего. Не имеет значения.
Когда он добрался до аэропорта, еще не было двух, но автомобильные стоянки вдоль бульвара уже полнились молодыми людьми, оплачиваемыми, несомненно, из того или иного нехотя одобренного наверху национального фонда, в пурпурно-золотых фуражках, взятых напрокат ради праздника или, возможно, вообще обязательных, липнущими к дверцам машин, движущимися, как некие отдельные от всего торсы, над сплошной линией, создаваемой верхними контурами уже припаркованных машин, как будто эти молодые люди состояли из одних голов и плеч, которые ездили туда-сюда на проволочках без видимой цели и без ясного смысла. По бетонным канавообразным проходам текли к зданию ровные
