Камилл Лемонье - Адам и Ева
Придет день, когда каждый будет владеть своим полем и, как я, не неторопливо воздвигнет свой сводчатый, наподобие быка и колыбели, кров. Человек поймет тогда значение двери и окна и поляны вблизи жилища.
Протекли года, исполнились небесные притчи. Мы не считали уже возраста животных в стаде по кольцам на их рогах. Быть может, мы были очень древними существами. Я уже забыл, когда Ева пришла в лес, — даже и то, когда сам покинул город. Мы словно всегда были в лесу. Пришли туда, как малые дети в юные дни мира. Вот — гравий и бальзат планет, громады вечности в светлых отверстиях неба. Миллиарды лет восходит день в том углу природы, где растут дубы. Ты, Ева, — в возрасте земли. Ты вечный символ матерей, сжимающих свои сосцы, чтоб утолить молоком жажду дитяти.
Мы жили среди леса в великом сновиденье жизни.
Осень опоражнивает свои золотые корзины, а земля, вслед за ней, наполняет житницы. Зима и осень, в порядке мира, равны по красоте весне и лету.
Ева была для меня гармоническим очарованием времен года. Она приближалась ко мне с полными пригоршнями жизни, с цветами и плодами, и терпеливо ожидала зимы. В каждом миге ее жизни воскресали все прожитые ею мгновенья. Под сенью наших лет любви ее грация не исчезла, она осталась такой же прелестной и чинной, как гирлянды зеленых мирт. Ева плясала на лужайках, словно юная дева под звуки моей свирели, и лик ее был ясен юными днями моей радости. В ее глазах сияло только больше света, восходящего света, подобно тому, как сильнее сиянье, чем ближе полдень.
Формы ее тела только стали пышнее вокруг тонкого стебелька ее души.
Два раза в день, на заре и под вечер, мы шли купаться в ручье. Свет струился по ее стану. Вода становилась румянее от трепета ее тела. Но я, со своей волосатой, рыжей кожей под сияньем утренних небес, был запоздалой сумрачной ночью, тогда как она, среди сумерек деревьев, выступала прекрасной зарею, пришедшей мелкими шажками к воде. Ветер овевал и осушал наши свежие, нагие тела, укрытые в ветвях деревьев.
Наши тела были легки и вечны, как студеный ключ и лес. И Ева всегда оставалась маленькой женщиной-ребенком, подвижной и искренней, божественным первозданным творением, которое любило и рождало, подобно земле. Лесная ягода блекла и снова зацветала на концах ее персей. Она спрашивала меня, как в первый день.
— Тебе я желанна?
Когда приходило время, я ей отвечал:
— Дорогая, дрозд уже пропел!
Она рождала на свет поколения, а я засеивал мою ниву, и, вслед за устами ребенка, прижимался к ней устами, чтобы вкусить жизнь у ее груди.
Наша любовь подарила нас девятью новыми рождениями. У нас стало, по сходству с месяцами года, девять сыновей и три дочери. Первые были прекрасными месяцами солнца, посева и пахоты, вторые — месяцами душевной и семейной благодати, месяцами прялки, годовых празднеств в безмолвном под снегом жилище. До появления ребенка я сажал молодое растеньице в знак посвященья, и оно носило имя зачатого Евой.
Все деревца вместе образовали небольшой лесок в огромном лесу деревьев. И подобно нам с Евой, равным и непорочным в существе мира, наши дочери и сыновья также вместе купались в ручьях и не выдали, что наги. После работы они водили хороводы или боролись, хватали друг друга под мышки невинными руками. Ели водил осла на пашню. Он быка пригибал к земле за рога. Ели был юным, мужественным пастырем, посвященным труду, и умел читать в созвездиях тайны. Авель искусно и ловко работал рубанком, обдуманно рассчитывал и отмерял. Он помогал мне калить железо, вколачивать гвозди в стропила и брусья, укреплять крышу.
С каждым новым ребенком я расширял жилище. Ныне оно занимало большое пространство своими красными чертогами под мшистой соломой кровли.
Стелла, наш третий ребенок, знала целебные травы, посвятила себя науке простых людей. Сильван — тонкий музыкант, подражал свистом песен жаворонка и золотистого дрозда. Его мелодии сопутствовали крылатому ритму плясок. А Флориан мерно выстукивал такты по коре пустого дерева, звучавшей, как тамбурин. Эгланта, родившаяся три года спустя Флориана, сторожила коз и овец. Она водила их пастись, напевая тягучие песни, от которых мы сладостно плакали. Никто ее не научил этим песням, но голос ее был чист, как ручей.
Никто из них не умел читать, но я научил их предвиденью, пониманию гармонии творенья и вселенной, священной красоты плоти и радостям создания. И они знали, что смысл их жизни согласовался с завершением их судеб.
На языке имеются влажные присоски, чтобы ощущать сочные и сладкие плоды. Ласка умащивает руки в знак закона братства. Ноздри нюхают жгучие благовония жизни. И не бывает больно уху, когда оно внимает ветру и птицам, и глазам не больно любоваться глазами и водой ручья. Природа как бы создает школу наслаждений, и жизнь сама есть ликованье. Наши трапезы и наши игры были сладостны и нежны.
Жизнь, о, жизнь! Ты всегда была нашим культом!
Распускающаяся роза, первоцвет, чашечка яблоневого цвета представляли для Евы и меня такое же божественное чудо, как и рождение утра. В младенце, появляющемся на свет — не больше жизни, чем в семени, из которого появляется все хлебное поле или в косточке, с которой созревает осень. Нужно быть смиренным перед чудесным, и в порядке мира нет ни первого, ни последнего.
О, красота, моя милая Ева, с какой животворной радостью склонялась ты теперь над цветущими лугами, восхищаясь навозным жуком, ползущим сквозь ужасные дебри травинок и крошечных стебельков! Ты прежде так досаждала ему, поводя соломинкой, желая сбить его с пути.
Но маленькая тварь брела по своему назначенью также уверенно, как несущаяся в пространстве комета. Хрупкие и суетливые муравьи карабкались на высокие кочки, как на горы, и ты их не толкала вправо, когда они двигались влево. Навозный жук и муравей совершали полезное и глубокое деянье, подобное реву и скачкам в пустыне льва, ловким движеньям человека среди шума и толкотни порта, дерзости мореплавателя, причалившего к неведомым островам! Твои ясные очи отверзлись, ты поняла, что все имеет своею целью и необходимостью — жизнь, а жизнь сама себе пишет законы. Любовь есть одно из средств, благодаря которым жизнь вечно возобновляется и завершается.
Мы ходили на лужайку любоваться, как плетет паутину паук, как королек ткет из волоска свое гнездо, как сорока и грач прикрепляют нескладные гнезда к вершинам буков. Ломонос чесал свою паклю. Колос мохнатился. Березка опоясывалась серебристыми кольцами. У каймы лугов тихой музыкой звучала тень. Обильный и чуткий дождь струился в глубоких волосных канальцах. Семя вечно возникает, растет и созревает для создания живых творений, и движенье к оплодотворенью порождает вечное теченье жизни. С каждым утром наступающий день есть новый ребенок, и дитя на лугах — есть спящий век. От каждого нашего шага зацветали новые жизни. От твоей улыбки, прекрасная Ева, рождалась весна, — каждое мгновенье было новым в нас рожденьем. В этом скрывалось столько тайн, сколько звезд на небе, а легкий трепет твоей ресницы, Ева, был также красив, как широколистный рокот в гуще дубов. Мы созерцали жизнью Бога восхищенными глазами.
О, ныне мы обладали утонченной и вибрирующей чувствительностью. Мы видели сгущавшиеся из наших мыслей облака. Мы трепетали, полные жизни, при свете звезд, как будто через эти светочи на нас смотрели души освобожденного человечества, более близкого к тайникам бытия, чем наши.
Высокое воздушное небо апреля гармонировало с самыми глубокими и счастливыми движениями наших душ. Тяжелые серые тучи, грезившие о лете, как серебристые корабли с бестрепетными парусами везли переполненную нашими существами радость. Мы были объяты сладостным восторгом и негой к молодой весенней луне, плывущей по бледно-скученным облакам, на которых играли пятна тени первых листьев. Осенние ночи плакали нужными лучами брезживших лампад и обливали нас любовью за братские и неведомые нам муки.
Когда склонялся день над подернутой инеем землею, струилось трепетно-розовое мерцание с бледно-синей эмали небес. Больные, блеклые оттенки красок вызывали в нас чувство сиротливости и зябкости. Карие и черные буки, словно закованные в блестящие латы закатом, с грозными взмахами твердых, узорчатых копий казались ужасными и величавыми созданиями, подобно рыцарям с червлеными знаменами, выступавшими в крестовые походы, подобно могучим кузнецам, тащившим черными клещами из небесного горна пылающие головни солнца. А среди белого от снега леса, в болотной трясине утопала от холода и скорби луна.
Нам казалось, — блуждающая вокруг этой трясины маленькая дикая душа волка шла к нам на встречу, как в сказках. И с приходом зимы в нас невольно зарождались легенды, как мифы в грозную пору мира.
Мы были наивными детьми перед свирепыми богами.
XXXVI.
