Михаил Козаков - Мещанин Адамейко
Он расстегнул пальто и засунул руку в один из оттопыренных карманов брюк, стараясь что-то вытащить оттуда. В кармане шуршала бумага. Дети следили за ним с нескрываемым любопытством. Губы Павлика размякли, обслюнились, и темные глазки свои он таращил наивно и смешливо: на маленький лобик легли, одна под другой, две тоненьких нитки морщинок.
— Это тебе, «кормитель отцовский», за выслугу лет! — усмехнулся Ардальон Порфирьевич, протягивая мальчику несколько кругленьких мягких пирожочков. — Дай Галочке. Больше таких уже не будет… «кондитер» уехал! На, кушай…
Но тут случилось то, что известно уже нам из беседы Галочки со следователем Жигадло.
Едва мальчик успел протянуть руку, как Сухов быстро наклонился над Ардальоном Порфирьевичем, схватил с его ладони липкие пирожочки и бросил их наземь.
— Не сметь притрагиваться… слышь! Не позволяю… Чтоб и в доме у меня их не было! Собака пусть жрет…
Вспышка неожиданной злобы, перемешавшейся с безотчетным испугом, покрыла пятнами бурого румянца его лицо, до того — тихое, понурое.
— Не позволяю! Не сметь! — кричал он, уже не в силах сдержать себя. — Надругательства не позволю!
Он отшвырнул ногой пирожочки в дальний угол комнаты. Собака бросилась за ними, и через минуту оставался только липкий, неряшливый след. Белый шпиц слизнул его языком.
— Не хочу, не надо… — уже тихо, извиняющимся тоном говорил Сухов. — Неприятно мне это…
— Нервы! — нахмурился Ардальон Порфирьевич. — И несдержанность характера — вот что! Может привести это к опасным результатам. Понимаешь? А этого никак не должно быть, — сделал он многозначительное ударение на слове «этого». — Потому глупость это будет величайшая. Что выйдет тогда? — встал он и подошел вплотную к Сухову.
И шепотом уже:
— Подумай только, глупость! Вот так заметь: одна, уже мертвая, жизнь сильней, чем две настоящих, а?! Ведь так? Да что две! А это что?… — И он махнул рукой в сторону выходивших в соседнюю комнату детишек. — Как скажешь? — уже громко опять продолжал Ардальон Порфирьевич.
— Это верно ты говоришь. Спасибо. Мне ведь крепкое слово нужно. Поддержать чтоб… не забыть. Я вот видеть тебя хотел. Думал, значит: если не придет сегодня, — сам побегу к нему, непременно побегу. А потом вспомнил: рядом ведь ты с ней, близко очень, — и побоялся!
— Ко мне ходить не надо, — назидательно вытянулся указательный палец Ардальона Порфирьевича. — Нервность это одна, говорю тебе, и больше ничего.
— Тянуло шибко…
— А ты вожжи держи! Слабость эта твоя может, кому нужно, след открыть. А никакого другого следа нет у них, не будет! — зло и насмешливо улыбнулся Ардальон Порфирьевич.
— Правда? — карий глаз смотрел кругло и марко. — Не будет?!
— Никак! Обдумал я, — и выходит, что не оставили им ни одного кончика! Но…
Указательный палец опять уставился в лицо Сухова:
— …Одно дело — не оставить старых кончиков, а другое — не показать новеньких. Вот тут-то и важна, заметь, осторожность. Спишь, а про нее не забудь — вот что! Вот уже одна глупость, — чуть тише продолжал Ардальон Порфирьевич. — Зачем пирожочки ногами топтал? Кричал для чего, злился? У детей по этому случаю одно непонимание — да и только. Подозрения у них никакейшего, конечно, но если б кто посторонний тут приключился, — что тогда? Глупость!
— Противно мне теперь, чтоб дети…
— Понимаю! Ладно! А все-таки на вожже держать себя следует — вот что! Деньги ты где держишь? — неожиданно переменил тему разговора Ардальон Порфирьевич.
— Там… там, в кухне! В подоконнике — дыра там такая есть, но сразу не увидать. Я сейчас тебе… сейчас, — заволновался Сухов.
Он сделал несколько шагов по направлению к коридорчику, ведшему в кухню.
— Постой! — задержал его Адамейко. — Погоди… Я не для этого тебя спросил. Совсем не та цель у меня. И не за тем я пришел…
— Но тебе ведь… следует… твоя тут половина… — озадаченно шептал Сухов.
— Я тебя по-дружески спросил: в настоящем ли, в верном ли месте все у тебя, — понимаешь? Опять же насчет осторожности.
— Место верное. Вот только для тебя… расковыряю там и опять закрою. Может, сам посмотришь, — не считал я еще их… трогать не хочу. Холодные… холодные они будто!
— Опять выдумка… нервы — вот что! Пускай лежат там.
— А чего ж ты брать не хочешь? Ардальон! Сам, может, боишься… их… а?! Мне их теперь оставляешь?! Прикасаться не желаешь?
Сухов смотрел испуганно, подозрительно.
Вот, — если не будет сейчас ответа, немедленного ответа, — запрыгают ничем уже не сдерживаемые губы, дернется в исступлении вытянувшаяся челюсть, и все смуглое лицо, — крепкое тупыми буграми своих скул, — задергается и запрыгает, в миг изломает в истерическом волнении чертеж своих упрямых твердых линий…
— Прикасаться ты к ним не ж-желаешь?
Ардальон Порфирьевич безошибочно учел душевное состояние Сухова.
— Брось, Федор! — резко сказал он. — Плевать мне на твои страхи. «Прикасаться, прикасаться» — подумаешь! — перекривлял он оторопевшего Сухова. — Я деньги возьму у тебя, слышишь? Возьму, как и уговаривались. Но только не сейчас.
— Почему так?
— Неудобно мне сегодня. Свои соображения имеются: семейные… ну, в общем, жены касаются, — вот и все! Пускай там лежат у тебя в дыре, и сам ты их первое время не трогай, не трать. Понимаешь? Расходов не делай лишних, — гляди, соседи внимание еще обратят! Верно я говорю?
— Верно… — согласился Сухов, вновь успокаиваясь. — Я и сам так думал. — Возьмешь, значит, ты? Не обманываешь? — в последний раз переспросил он и пытливо посмотрел в прищуренные глаза Ардальона Порфирьевича.
— Перекреститься тебе, что ли? Так я не верующий — и тебе не советую! — иронически усмехнулся Адамейко.
…Через пять минут Ардальон Порфирьевич распрощался с Суховым.
Уже у самого порога Сухов остановил его и напомнил:
— Ты обещал прийти. Приходи, слышь, завтра, а? Непременно.
— Приду, приду, — торопился Ардальон Порфирьевич. — Раз сказал, значит, — приду. Нервы подвинти только!
— Завтра, завтра обязательно: вместе и к Ольге, жене, сходим в больницу… Проведать следует. Как ты?
— Я?… Я… Конечно, обязательно. Приду, словом, — вот что! — быстро шагнул на площадку Ардальон Порфирьевич.
Он солгал: никогда больше он не бывал в квартире на Обводном, а Ольгу Самсоновну уже увидел только в суде, когда давала она свидетельские показания.
Показания эти были не в пользу Ардальона Адамейко, так как Ольга Самсоновна, не смущаясь, рассказала судьям о встречах своих с ним у Резвушиной, о неоднократных предложениях Адамейко сожительствовать с ним тайно от мужа и вообще отзывалась об Ардальоне Порфирьевиче, как о человеке хитром и корыстном, «принесшем несчастье в ее семью…»
Показания Ольги Самсоновны были бы еще убедительней для суда и опасней для Ардальона Адамейко, если бы она могла знать истинную причину того несчастного случая, который вынудил ее свыше недели пролежать в больнице… Все это осталось неизвестным суду, потому что Ардальон Адамейко, прямой виновник этого несчастья, ни одним словом об этом не обмолвился.
Случай же этот с Ольгой Самсоновной дал защитнику отличный повод указать на чрезвычайно тяжелые семейные обстоятельства, в которых все время находился Сухов, «не сумевший потому сохранить свое душевное равновесие»…
Но если на суде не было узнано об этом новом и последнем преступлении Ардальона Адамейко, — то, по обязанности повествователя жизни Ардальона Порфирьевича, мы сделаем свидетелем этого преступления его самого, нашего читателя. Но сделаем это в свое время, несколько позже.
Адамейко солгал Сухову.
Он солгал в этот день и жене своей, Елизавете Григорьевне, так же, как и Сухов, не почувствовавшей этой лжи.
За обедом Елизавета Григорьевна сказала:
— Я принесла деньги, чтобы отдать Варваре Семеновне. Если ты хочешь, — возьми, занеси ей. Если только хочешь, конечно, — а то я сама отдам ей…
— Пожалуйста… хочу, — секунду подумав, ответил Адамейко и неожиданно поперхнулся супом.
Закашлялся так сильно, что обеспокоенная Елизавета Григорьевна хлопотливо вскрикнула:
— Прости… Может быть, я действительно мелких косточек не отцедила?
— Да, да… ничего… — продолжал кашлять Ардальон Порфирьевич, хоть кашель уже не рвался наружу…
Никакой вины за Елизаветой Григорьевной на этот раз не было. А если и была, то только в том, что напомнила о соседке. Но этого уже было достаточно, чтобы Ардальон Порфирьевич на минуту смутился и заволновался: все эти часы его не покидала мысль об убитой вдове Пострунковой, — однако он мог владеть собой; но совсем по-иному он почувствовал себя, как только жена назвала ее имя и заговорила о ней, как о живой.
Но отказываться на этот раз от поручения Елизаветы Григорьевны не входило в намерения Адамейко. Наоборот, созревший в течение минуты план натолкнул его на твердый, решительный ответ.
