Август Стриндберг - На круги своя
На том они и расстались, расстались, чтобы долгое время не видеться.
* * *Потом он направился в кафе, ему хотелось вновь стать самим собой в кругу друзей, ибо за время многомесячной изоляции подле этой женщины он совершенно оторвался от своей среды, потерял почву под ногами, выстроил свою жизнь на шатком основании, словно молоденькая девушка, которую страсть превратила в зрелую женщину. Последний взрыв ярости показал ему, что перед ним фурия, которая надеется принудить его к слепому повиновению, ее лицо принимало самые разные выражения — от широкой ухмылки Полишинеля до оскала кошки, которая вознамерилась показать свои острые коготки.
Едва переступив порог кафе, он облегченно вздохнул с таким чувством, словно оставил позади нечто гнетущее, оставил, счастливо преодолел и завершил.
В кафе он застал шведа, который, вероятно приняв за чистую монету помолвку норвежца, привел туда свою даму. Дама эта была высокая и костлявая шведка, словно исхудавшая после тяжелой болезни. В голосе у нее звучали тревога и отчаяние, да и сам голос был какой-то замедленный, а глаза поблекшие.
Будучи художницей, хоть и не составившей себе имени, она была, что называется, вполне «независима», хотя и не свободна от тщеславного женского желания всегда появляться на людях в сопровождении мужчин, которых она якобы завоевала.
Норвежец уже давно занимал ее мысли, вот и теперь, когда они встретились, он показался ей каким-то обновленным, полным неожиданностей, пылающим огнем новой страсти.
За полчаса дама ни словом не перемолвилась со своим прежним другом, не слушала, что он говорит, а когда она под конец ему нагрубила, он встал из-за стола и спросил, пойдет ли она с ним.
— Можешь идти один, — отвечала она. И он ушел.
Словом, менее чем за полчаса она порвала со своим старым другом и завязала отношения с норвежцем, который всего лишь полтора часа назад целовал на прощанье свою невесту.
Как это могло случиться? — спрашивал он у самого себя, но времени на размышления у него не было. Преимущество шведки состояло в том, что она совершенно его понимала, и он смог наконец выговориться после долгого пребывания в заключении; стоило ему лишь высказать намек, как она уже его понимала, она жадно впитывала поток его слов, она следовала за изгибами его мысли и получала ответ на множество вопросов, которые давно ее занимали.
Но она была нехороша собой и скверно одета, так что порой он даже испытывал стыд при мысли, что его могут счесть поклонником этой женщины. И тут вдруг его охватило глубокое сострадание к ней, каковое она не замедлила воспринять как покорность.
Они пошли бродить по городу, от одного кафе к другому, и разговаривали без умолку. Порой он испытывал угрызения совести, а порой она вызывала в нем отвращение за то, что проявила такую жестокость по отношению к своему прежнему другу. Они сошлись в своем вероломстве, что-то роковое заставило их обоих в этот вечер поступить коварно. Она с самого начала спросила про его помолвку, а он отвечал, сперва уклончиво, но, поскольку она выспрашивала и выспрашивала с дружеским участием, он взял да и выложил ей все как есть. Начав говорить о своей любви, он разгорячился, она же, разгорячившись в ответ, заслонила своим блеском ту, «другую». Образы обеих совместились, и то, что, казалось бы, должно разделять их — женщина, которой не было рядом, — лишь сильней притягивало их друг к другу.
* * *На другой день они снова встретились, и она неустанно возвращалась к прежней теме — к его невесте. Но сегодня она больше была склонна анализировать, истолковывать и начала вслух выражать сомнение в его предстоящем счастье. Но вела себя при этом весьма осторожно, сдержанно, она просто упражнялась в объективном психологическом анализе. Она умела вовремя взять обратно какое-нибудь слишком грубое слово, чтобы не оттолкнуть его.
На беду, он как раз к полудню получил письмо от своей возлюбленной — ответ на его страстное прощальное письмо. Она писала исключительно о делах, подавала высокопарные добрые советы, иными словами, проявляла педантичную узость взглядов — и ни малейших признаков того, чего можно ждать в письме молодой девушки. Это вызвало у него неприятное чувство и испортило настроение. Причем до такой степени испортило, что, встретив свою новую приятельницу, он с безграничной жаждой разрушения принялся изучать под микроскопом ту, другую. И шведка, наделенная женским знанием женских тайностей, тоже не постеснялась давать самое обидное толкование всем мелким деталям, о которых он ей рассказывал. Короче, он бросил волчице своего агнца, и та принялась разрывать его на куски, в то время как он равнодушно наблюдал за происходящим.
* * *В начале апреля, то есть три недели спустя после описываемых событий, наш норвежец сидел в послеобеденную пору в кафе с Лаис — так ее называли с тех пор, как она, ничего в общем собой не представляя, сделалась всеобщей приятельницей.
Норвежец сидел с отсутствующим видом и, как обычно, — «готовый ко всему». Сохранять помолвку исключительно с помощью переписки оказалось делом трудным и стало еще трудней после того, как слухи о случившемся дошли до ее отца и повергли того в полное отчаяние. Дело в том что отец у нее был статский советник, проживал в Оденсе, а когда наезжал в столицу, то бывал принят при дворе, «имел дюжину орденов» и готов был скорее застрелиться, нежели стать тестем отъявленного нигилиста. Чтобы положить конец этой связи, старец продиктовал свою волю, которую конечно же было невозможно исполнить. Заключалась эта воля в том, что для начала все долги должны быть уплачены, а жених иметь гарантию твердого дохода. Но поскольку у драматурга не может быть гарантированных доходов, ибо он живет единственно благосклонностью публики, жених счел свою кандидатуру отвергнутой, а себя свободным, каким он, собственно говоря, и был. Но эта унизительная переписка по финансовым вопросам ослабила его чувство, ибо любовные письма, испещренные цифрами, поистине материнскими советами, практическими рекомендациями касательно разных издателей и тому подобным, отнюдь не подбадривали литературного пирата. И когда переписка пошла на убыль, он снова начал считать себя совершенно свободным человеком. Лаис с присущим ей тщеславием приписывала себе заслугу в этом разрыве, для чего у нее, впрочем, не было никаких оснований. Счастливое для его дальнейшей жизни обстоятельство произошло несколько дней спустя. С севера приехал приятель Лаис и на правах старого поклонника принялся активно за ней ухаживать, поэтому она даже и не заметила охлаждение норвежца.
Чтобы воздать почести вновь прибывшему, она в последние дни устраивала прием за приемом, отчего все пребывали в состоянии полного разброда, когда душа словно распадается на части, порождая бесцельные мысли.
Лаис, которая помешалась на не столь уж и необычном убеждении, что перед ней решительно никто не может устоять, и охотно давала понять, что все ее нынешние друзья мужского пола — это суть отвергнутые ею любовники, даже в тех случаях, когда на деле отвергнута была именно она, желала теперь продемонстрировать вновь прибывшему другу, что сама она вполне пристроена, и начала выхваляться своим норвежцем.
Поскольку в нем уже давно тлела ненависть к ней, вызванная ее дурацким поведением, он решил воспользоваться случаем, чтобы прилично откланяться, не став при этом ее врагом, иными словами, сделать это так, чтобы ни он, ни она не выглядели отвергнутыми.
Под каким-то вымышленным предлогом, а может быть, понимая, чт́о ему предстоит, он распрощался и хотел покинуть эту парочку. Лаис, однако, требовала, чтобы он не уходил, явно желая оставить его в полном одиночестве, когда она сама уйдет с другим. Но тут она просчиталась, и с великодушным жестом в адрес ее прежнего друга он ушел, сказав на прощанье:
— Ну, не буду вам мешать.
Выйдя на улицу, он почувствовал какое-то беспокойство, как если бы бросал нерешенное дело, а впереди ему предстоит нечто неожиданное. Ему чудилось, будто он слышит хриплый голос оставленной подруги. Дело в том, что Лаис говорила, почти не разжимая губ, и, когда говорила, напоминала змею, звуки же она издавала горловые, а горло у нее всегда было заложено из-за бессонных ночей, крепких напитков и курения. Подобные голоса у женщин он называл «пропитые», ибо они напоминали о ночных попойках и последствиях оных.
Вот такова она, дружба с женщинами: она кончается или любовью, или ненавистью, как, впрочем, и сама любовь.
Когда он воротился в отель, слуга вручил ему местную телеграмму.
— Вот почему меня так влекло домой, — сказал он, ибо по личному опыту верил в телепатию. Причем верил до такой степени, что, когда в каком-нибудь обществе хотели послать за кем-то отсутствующим, спрашивал серьезно:
