Машадо Ассиз - Записки с того света (Посмертные записки Браза Кубаса) 1974
О толпа, чьей любви я домогался до самой своей смерти, — иногда ты дарила мне ее, и я позволял людям восхвалять себя, но сам не замечал их, как не замечал своих палачей эсхиловский Прометей. Ты замышляла приковать меня к скале твоего непостоянства, твоего равнодушия, твоей экзальтации? Слишком непрочные оковы, моя милая, я, подобно Гулливеру, стряхивал их с себя одним движением. Одиночество в пустыне — это банально. Утонченное, сладостное одиночество — это одиночество в гуще жестов и слов, страданий и страстей, когда в людском океане человек чувствует себя отчужденным, затерявшимся, недостойным… А когда человек приходит в себя или, вернее сказать, когда он снова приходит к людям, они говорят: «Что ты как с луны свалился?» А что такое эта луна, этот светящийся и укромный уголок мозга, как не жалкое свидетельство нашей духовной свободы? Вот, право, отличная концовка для этой главы!
Глава С
ВЕРОЯТНЫЙ СЛУЧАЙ
Если бы человеческий род не славился своей забывчивостью, было бы, разумеется, излишним напоминать читателю, что я утверждаю лишь те истины, в которых уверен до конца. В отношении остальных я ограничиваюсь допущением их вероятности. Одну из таких вероятных истин я и рассматриваю в данной главе, которую рекомендую прочитать всем, кто проявляет интерес к исследованию общественных явлений. Как мне кажется — и в этом нет ничего невероятного, — между событиями общественной жизни и событиями жизни частной существует некое взаимное воздействие, осуществляемое регулярно и, быть может, даже с определенной периодичностью; существует, если выражаться образно, нечто, напоминающее приливы и отливы на морских побережьях. В самом деле, когда волна наступает на берег, она может захватить обширную территорию, но потом эта волна, уже ослабевшая, возвращается в море и рождает новую, еще более могучую волну, которая вновь атакует берег, а затем, как и первая, возвращается в родную стихию! Вот вам образ, а теперь посмотрим, удачно ли он применен.
Я уже рассказывал вам, как Лобо Невес, назначенный губернатором в одну из провинций, отказался от этого поста только потому, что указ о его назначении был подписан тринадцатого числа; этот поступок оказался роковым для мужа Виржилии: ему пришлось оставить министерство. Так частный случай суеверного предубеждения против некоего числа привел к событию общественному — к политическим разногласиям. Теперь остается проследить, как некоторое время спустя другое политическое событие обусловило уже в сфере частной жизни завершение этого взаимного воздействия. Характер моей книги не позволяет мне безотлагательно описать этот обратный феномен, и потому я ограничусь сообщением, что Лобо Невес через четыре месяца после нашей встречи в театре вновь помирился со своим министерством, — обстоятельство, которое читатель не должен упускать из вида, если он хочет проникнуть в тайный смысл моего рассуждения.
Глава CI
ДАЛМАТСКОЕ ВОССТАНИЕ
О новом повороте в политической судьбе своего мужа Виржилия объявила мне однажды октябрьским утром, между одиннадцатью и двенадцатью часами; и тут же принялась толковать о заседаниях, деловых беседах, о произнесенной Лобо Невесом речи…
— Так что на сей раз ты все же будешь баронессой, — прервал я ее.
Виржилия состроила презрительную гримаску, но сквозь нарочитое безразличие я разглядел еле уловимое, чуть обозначенное выражение радости и надежды. Не знаю почему, но я вдруг вообразил, что новое назначение ее мужа может вернуть Виржилию на стезю добродетели, не из любви к добродетели как таковой, но из чувства благодарности к мужу. Ибо она всем сердцем жаждала быть титулованной. Наши с ней отношения к тому времени были сильно омрачены появлением некоего щеголя, дипломата, — кажется, из посольства Далмации, — графа Б. В., который увивался за Виржилией целых три месяца. Этот человек, настоящий потомственный аристократ, сумел вскружить голову Виржилии, тем паче что она и без того имела слабость к дипломатам. Не знаю, что сталось бы со мною, не случись в Далмации восстания. Прежний правитель Далмации был сменен, и далматское посольство сильно поредело. Уехал и граф. Восстание было потоплено в крови; газеты, едва прибывал очередной пароход из Европы, спешили сообщить о неслыханных расправах над повстанцами, о реках пролитой крови, об отрубленных головах; все были охвачены жалостью и негодованием… Но не я. Я про себя благословлял эту трагедию, которая избавила меня от бельма на глазу. И потом, Далмация — это ведь так далеко!
Глава СII
ПЕРЕДЫШКА
Но тот же самый человек, что так радовался отъезду соперника, тем временем повел себя… Нет, нет, я вовсе не обязан выкладывать все сразу; пусть эта глава послужит передышкой в моей постыдной исповеди. Поступок дурной, низкий, ему нет оправдания… Но повторяю — не все сразу.
Глава CIII
РАССЕЯННОСТЬ
— Нет, сеньор доктор, так не поступают. Вы меня простите, но так не поступают.
Дона Пласида была права. Ни один настоящий кавалер не приходит на свидание с дамой с опозданием на целый час. Запыхавшись, я вошел в дом, но Виржилия уже ушла. Дона Пласида сказала мне, что она долго ждала меня, сердилась, плакала, клялась отомстить мне за такое пренебрежение — обо всем этом наша домоправительница говорила со слезами в голосе, умоляя меня не покидать барышню, ведь это было бы так несправедливо по отношению к женщине, которая всем для меня пожертвовала. Я постарался объяснить доне Пласиде, что все это не более чем недоразумение… По правде говоря, это была просто рассеянность. С кем-то перекинулся словом, завязался разговор, а тут собеседник принялся рассказывать анекдот, а там что-то еще… Я и забыл о времени.
Бедная дона Пласида! Она была огорчена не на шутку. Она ходила по комнате, качая головой и шумно вздыхая, и каждую секунду посматривала в окошко сквозь жалюзи. Бедная дона Пласида! С каким старанием умеряла она капризы нашей любви, как она оправляла на ней платьице и гладила по головке! А как неистощимо изобретательна была она в своем желании сделать часы наших свиданий с Виржилией еще более привлекательными и досадно краткими для нас! Цветы, сласти — и сласти порой совершенно экзотические — и столько улыбок, столько нежности, — их было все больше с каждым днем, словно этим она хотела увековечить нашу связь или воскресить ее первоначальное очарование. В своем усердии наша наперсница и домоправительница не останавливалась ни перед чем, даже перед ложью — мне и Виржилии она рассказывала такие детали о переживаниях каждого из нас, свидетельницей которых она никак не могла быть. Порой дона Пласида прибегала даже к явной клевете: так, однажды она дошла до того, что обвинила меня в увлечении другой женщиной.
— Да не способен я полюбить никого, кроме тебя, — сказал я Виржилии в ответ на ее упреки.
Эта фраза, произнесенная без тени возмущения или укора, рассеяла навет доны Пласиды, которая была этим даже как будто огорчена.
— Ну что поделаешь? — обратился я к ней по истечении четверти часа. — По крайней мере, Виржилия должна удостовериться, что я ни в чем перед ней не виноват. Я напишу письмо, которое вы тут же ей и отнесете. Хорошо?
— Ей, должно быть, так грустно сейчас, бедняжке! Я никому не желаю смерти, но ежели бы сеньор доктор когда-нибудь женился на барышне, он бы понял, какой ангел ему послан.
Мне помнится, что в ответ на эти слова я слегка отвернулся и опустил глаза. Рекомендую подобный прием лицам, которые затрудняются быстро найти нужный ответ или не хотят встретиться взглядом со своим собеседником. В таких случаях некоторые предпочитают цитировать про себя какую-нибудь подходящую октаву из «Лузиад», другие начинают насвистывать мотив из «Нормы»; я же прибегаю к вышеописанному средству; это проще и не требует никаких усилий.
Три дня спустя все разъяснилось. Думаю, что Виржилию несколько удивило мое письмо, где я умолял ее простить меня за пролитые ею слезы. Боюсь, что слезы Виржилии были порождены воображением доны Пласиды. В самом деле, могло случиться, что дона Пласида сама прослезилась, видя Виржилию в удрученном состоянии, но по обману зрения ей почудилось, что слезы капают не из ее собственных глаз, а из глаз ее барышни.
Как бы то ни было, все разъяснилось, но Виржилия отнюдь не собиралась так легко простить меня и забыть мое прегрешение. Она наговорила мне целую кучу всяких обидных слов, угрожала разрывом и, наконец, принялась расточать похвалы своему супругу. Вот он действительно человек достойный, куда порядочнее меня, и такой деликатный, образец учтивости и преданности; она пела ему дифирамбы, а я тем временем сидел, сложа руки на коленях, и смотрел, как муха тащила муравья, вцепившегося ей в лапку. Бедная муха! Бедный муравей!
