Эльза Триоле - Душа
Василий поднялся с дивана. Беатриса тоже поднялась. Натали вздрогнула: пора… Уже за полночь. Как поздно возвращается Луиджи! Она останется одна. Это так же мучительно, как нырнуть в холодную воду.
– Прощайте, Василий… Заходите. Кстати, а что такое душа?
Василий развел руки жестом бессильного недоумения, но тут заговорила Беатриса, хотя никто этого не ждал.
– Душа – это то, что страдает в нас, то, что дает нам радость.
Она замолкла. На пороге стоял Луиджи, интересно, давно ли он тут?
– Душа – это стержень человека, – предложил он свое толкование, – где сходятся все провода, управляющие нашими поступками.
– Как я рада, что ты вернулся. Весь вечер мы проговорили о душе, но никто не знает, что это такое. Василии уверяет, что нам готовят жизнь без страданий, пытаются анестезировать нашу душу.
Луиджи покосился на пустые бутылки.
– Да-а, – протянул он, – вижу, что вы тут всерьез анестезировали душу. Метод старый, оправданный. Когда что-нибудь не ладится, напиваются.
– Что не ладится? Кто напивается?
– Хотят устранить причины, из-за которых все не ладится. – Василия не удивило появление этого домашнего гнома, и он тут же втянул его в разговор.
– Быть может, сумеют устранить несчастную любовь? – Это опять произнесла Беатриса.
– И ее тоже! И ее тоже!
– А как же это сделают? С помощью приворотного зелья?
– Пет, нет! Никаких ядов.
Теперь они говорили все четверо разом, и никто не слушал другого… Людей переделают, их душу будут анестезировать столь удачно, что она станет непроницаемой для любви… Уж лучше страдать от любви, чем вообще жить без любви… Получается порочный круг… Без страданий нет души, без души нет страдания. Ничего, найдут что-нибудь, не застрянут на полпути. Пожалуйста, часть пути уже пройдена: мадемуазель Кавайяк говорит о приворотном зелье, а наш друг, которого я не имею чести знать, о том, что человека переделают…
Василий поднялся, щелкнул каблуками без шпор.
– Василий… У меня такая сложная фамилия, что я прошу называть меня по имени. Пора все-таки уходить, у нас, у русских, говорят: «Не бойся гостя сидячего, а бойся стоячего». До чего не хочется расставаться с Натали…
– Такая уж она у нас есть… – Луиджи уставился на Натали толстыми стеклами своих очков, словно вбиравших в себя электрический свет.
XXV. Распыленное время становится весомым
Время как бы шло по кругу. И каждый круг был по-своему порочен. Проходили часы, дни, месяцы; люди заглядывали, снова возвращались. Наступил черед Василия, этой туманности. Натали и Луиджи сидели одни, она, откинувшись на спинку кресла, а он, рядом на стуле, и держа ее руки. Стояла плотная ночная тишина, и ветер за окнами временами с треском сотрясал ее, словно выбивая ковер.
– Вы не очень устали, может, мне уйти? – спросил Василий. – Спасибо! Если бы вы только знали, что творится на улице. Я целый день за рулем… К вечеру голова распухла, словно над ухом звонил колокол двенадцать часов подряд… Но стоило мне подумать о вас, Наташа, и в шесть часов вечера, сидя в такси на площади Согласия, я вдруг погрузился в тишину…
Да, он с удовольствием выпьет рюмочку, живет он в предместье, слишком далеко, чтобы заезжать туда днем, приходится есть когда и где попало. Жена целые дни проводит в ожидании, ждет его и двух сыновей. Оба они студенты. Такие же, как и вся молодежь, не хуже, не лучше. Живут как живется. С наигранным легкомыслием. Теперь все они делают такой вид. А что там внутри – одному богу ведомо. Они принадлежат к тем двум тысячам студентов – двум из сорока тысяч, которые ходят по кафе. Время от времени сдают экзамены.
– У меня дочь в Соединенных Штатах, – сказала Натали, – и вот я часто думаю, какие они там, молодые девушки…
– Неужели вы верите, что они иные, чем здесь? У молодых существует своя международная мода, они еще больше, чем взрослые, похожи в этом отношении на баранов…
Луиджи, держа в руке рюмку, мечтательно произнес:
– Если вы говорите о модах на одежду, на различные экстравагантности – то это всегда было. Я бы сказал даже, что у натур исключительных фантазия в области моды гораздо богаче, чем у прочих. В свое время я, например, ограничивался каскеткой несколько необычного фасона, но был у меня дружок, так он щеголял в клетчатых панталонах, а прическу носил прямо умопомрачительную. А сейчас он один из наших виднейших физиков… У молодых нет средств, вот они и отыгрываются на прическах, на бородках…
– Когда моя матушка видит джинсы, она просто из себя выходит, – заметил Василий. – Правда, ей ужо за восемьдесят… Вот вы, мсье, занимаетесь механизмами, не бывали ли вы когда-нибудь в кафе, где есть электрические биллиарды?
Натали и Луиджи расхохотались.
– Я что-нибудь не то сказал? Ну все равно, заметили ли вы, какая атмосфера царит в этих кафе с биллиардами? Все молчат из-за телевизора, только один он шумит, и никто его не слушает, лишь время от времени раздается: «Нажимай на ручку», «Особая зажглась» – и снова ничего. Тоска берет.
У Луиджи была своя точка зрения на биллиард. Но он не изложил ее.
Вечер шел по заведенному порядку: Мишетта, накрытый стол… то и дело исчезал Василий, ходивший курить в переднюю, потом он появлялся, говорил что-то… Время шло по кругу, кусало себя за хвост. Василий долго жаловался на своих сыновей. Они не внушают ему доверия… Хотят быть свободными и независимыми, а сами преспокойно едят его хлеб. Но все это только нагоняет на них тоску… Были когда-то в России гусары, которые, зарядив пистолет одной пулей и повернув барабан, приставляли себе дуло к виску и нажимали курок, вроде Джеймса Дина. Им хватает воли рисковать жизнью, но не жить… У них, к великому счастью, есть мать, а не будь ее, я бы давно их турнул, пусть выпутываются сами, если им уж так дорога их независимость…
– Вы меня удивляете, Василий!
Он извинился, он, конечно, истерзан, как и все родители, но удивлять Натали, о нет, только не это! Вы редкостная женщина, Наташа, редкостная! Ничто вас не удивляет: ни безумье, ни глупость, ни человекоубийство по неосторожности, ни поддельные чеки, ни умершая любовь. Натали не желала, чтобы о ней говорили, она не сюжет для беседы, вернемся лучше к детям… Да, да… Василий налил себе коньяку… Почему в семье любовь обязательно должна идти от старшего к младшему, от отца к сыну, а не от сына к отцу? У всех родителей несчастная любовь к собственным детям! А они, дети, слишком уверены в родительских чувствах, они знают, что могут позволить себе любое, злоупотребляют своим положением… Подумайте-ка хорошенько! Вспомните! Ведь совершенно то же самое было с вашими родителями и вами…
Луиджи незаметно убрал бутылку коньяку, поданного к кофе: этот Василий просто-напросто пьянчуга, вот и все. Когда он был у них в первый раз, этого как-то не заметили, все тогда пили, получился вроде бы праздник…
Доктор Вакье пришел позднее. И сразу оценил положение: Василий был пьян, но держался хорошо и поносил молодежь. Для доктора Натали припасла бутылку его любимого красного вина. Своими белыми руками, такими же белыми, как рукава рубашки, тесно обхватывавшие кисть, доктор держал стакан вина, словно кубок с кровью. «Кто вам стирает?» – спросила Натали. О, у него есть старый слуга, мастер на все руки, хотя, пожалуй, нет, стирает, очевидно, экономка… А что касается молодежи, так вот молодые ничуть не интересуют доктора, его интересуют лишь мужчины и женщины, уже выдержавшие искус жизни. Посулы… Одни посулы… Не люблю я шоколадные бомбы с сюрпризом. Но кто же говорит о детях, господин Петраччи, я говорю о юношах. Дети – трогательные, нежные, забавные, умные создания… Я говорю о юношах в шестнадцать-двадцать лет… Жестокие, циничные, дерзкие, ломаки несчастные, карьеристы, жулики, конформисты даже в своем антиконформизме. Признайтесь, Василий, вы не ожидали, что у вас найдется такой сторонник? А может быть, мы переборщили? Да что вы! Что вы! Я согласен, тысячу раз согласен… Они все какие-то неистовые! Но неистовые лентяи!
– Скажите, доктор, как же вы уживаетесь с вашими экстернами?
На бледном лице доктора, венчавшем длинное, тощее тело в торжественно темной паре, промелькнула насмешливая ухмылка. Уживается неплохо… если брать их не скопом, а поодиночке… Главная беда, да, да, главная беда в том, что их политические убеждения – вещь чисто случайная, хотя сама молодежь верит в их железную незыблемость… затем волей все того же случая их воззрения меняются, но пока что им дорогой ценой приходится расплачиваться за эти убеждения переходного периода. Впрочем, экстерны – это уже не мальчишки… Доктор стоял за зрелый возраст, с которого начинается сознательная жизнь, творчество, подлинный труд, когда человек обязан следовать правилам игры…
Внезапно накал разговора остыл. Возможно, Василий заметил, что ему больше не наливают. Он не стал настаивать, но помрачнел и продолжал спорить лишь ради проформы… само собой разумеется, все эти неучи не любят читать, им подавай кинофильмы, в которых они черпают свой идеал жизни… жизни, базирующейся на чувствах, а не на мысли… Им требуется в жизни нечто реально осязаемое. Василий проглотил подряд несколько чашек кофе, потом вдруг встал и церемонно откланялся.
