Владимир Сорокин - Норма
Но Мокин вдруг присел на широко расставленных ногах, лицо его окаменело. Он вобрал голову в плечи и, скосив глаза на сторону, выцедил:
— А нннну-ка. А ннну-ка. К ееебееени матери. Быстро. Чтоб духу твоего … пппшёооол!!!
И словно пороховой гарью шибануло из поджавшихся губ Мокина, ноги председателя заплелись, руки затрепетали, он вылетел, чуть не сбив стоящего у ворот Кедрина. Тот цепко схватил его за шиворот, зло зашипел сквозь зубы:
— Куууда… куда лыжи навострил, умник. Стой. Ишь, шустряк-самородок.
И тряхнув пару раз, сильно толкнул. Тищенко полетел на землю. Из распахнутых ворот раздался глухой и гулкий звук, словно десять мужчин встряхнули тяжелый персидский ковер. Внутренности мастерской осветились, из нее выбежал Мокин. Лицо его было в копоти, губы судорожно сжимали папиросу. Под мышкой по-прежнему торчал ящик.
— Вот ведь, едрен-матрен Михалыч! Спичку бросил!
Кедрин удивленно поднял брови.
Тищенко взглянул на рвущееся из ворот пламя, вскрикнул и закрыл лицо руками. Мокин растерянно стоял перед секретарем:
— Вот ведь, оказия…
Тот помолчал, вздохнул и сердито шлепнул его по плечу:
— Ладно, не бери в голову. Не твоя вина.
И, прищурившись на оранжевые клубы, зло протянул:
— Это деятель наш виноват Техника безопасности ни к черту. Сволочь.
Тищенко лежал на земле и плакал.
Мокин выплюнул папиросу, подошел к нему, ткнул сапогом:
— Ну ладно, старик, будет ныть-то. Всякое бывает. — И не услышав ответа, ткнул сильнее:
— Будет выть-то, говорю!
Председатель приподнял трясущуюся голову.
Кедрин, поигрывая желваками скул, смотрел на горящую мастерскую
— Эх, маааа, — Мокин сдвинул фуражку на затылок, поскреб лоб, — во, занялось-то! В один момент.
И вспомнив что-то, поспешно положил ящик на землю, склонился над ним:
— А у нас — стоит, родная, целехонька! Во, Михалыч! Законы физики!
Кедрин подошел, быстро отыскал на макете мастерскую, протянул руку. Приземистый домик с прочерченными по стенам кирпичами затрещал под пальцами секретаря, легко отстал от фальшивой земли.
Кедрин смял его, швырнул в грязь и припечатал сапогом:
— Ну вот, председатель. И здесь ты виноват оказался. Все из-за тебя.
— Из-за него, конечно, гниды, подхватил Мокин, — каб технику безопасности соблюл — рази ж загорелось бы?
Тищенко сидел на земле, бессильно раскинув ноги. Кедрин толкнул его сапогом:
— Слушай, а что это там на холме?
— Анбар, — с трудом разлепил посеревшие губы председатель…
— Зерно хранишь?
— Зерно, картошку семенную…
— И что, много ее у тебя? — с издевкой спросил секретарь.
— Тк хватит, наверно, — косясь на ревущее пламя, Тищенко дрожащей рукой провел по лицу.
— Хватит? Ну дай-то Бог! — Кедрин зло рассмеялся, — а то, может, потащишься в район лбом по паркету стучать? Мол все, что имели — государству отдали, на посев не осталось. Мне ведь порассказали как вы со старым секретарем шухарились, туфту гнали, да очки втирали. Ты мне, я тебе… Деятели.
Мокин вытирал платком закопченное лицо:
— Старый-то он верно, паскуда страшная был. Говноед. Нархозам потворствовал, с органами не дружил. Самостоятельничал . На собраниях все свое вякал. Вот и довякался.
Тищенко тяжело поднялся, стал отряхиваться.
Кедрин брезгливо оглядел его — пухлого, лысого, с ног до головы выпачканного землей, потом повернулся к Мокину:
— Вот что, Ефимыч, сбегай-ка ты в амбар, глянь как там. Что к чему.
— Лады! — Мокин кивнул, подхватил ящик и бодро потрусил к амбару.
Крыша мастерской затрещала, захрустела шифером и тяжело провалилась внутрь. Пламя хлынуло в прорехи, быстро сомкнулось, загудело над почерневшими стенами.
Тищенко всхлипнул.
Кедрин загородился рукой от наплывающего жара, толкнул председателя:
— Пошли. А то сами сгорим. Веди на ферму.
Тищенко, как лунатик, поплелся по дороге — оступаясь, разбрызгивая грязь, с трудом выдирая сапоги из коричневой жижи.
Секретарь перепрыгнул лужу и зашагал сбоку — по серой прошлогодней траве.
В пылающей мастерской глухо взорвалась бочка и защелкал шифер.
Мокин догнал их на спуске в узкий и длинный лог, по склонам сплошь заросший ивняком и орешником. Ломая сапожищами бурьян, он бросился вниз, закричал Кедрину:
— Михалыч!
Секретарь с председателем остановились. Мокин подбежал — запыхавшийся, красный с тем же ящиком-макетом под мышкой. От него пахло керосином.
— Михалыч! Во дела! — забормотал он, то и дело поправляя ползущую на лоб фуражку, — проверил я, проверил!
— Ну и что? — Кедрин вынул руки из карманов.
— Да умора, бля! — зло засмеялся Мокин, сверкнув рысьими глазами на Тищенко. — Такой порядок — курам на смех! Подхожу к амбару, а он — раскрыт. Возится там какая-то бабища и старик столетний. Я к ним. Вы, говорю, кто такие? Она мне отвечает — я, дескать, кладовщица, а это — сторож. Ну я чин-чинарем спрашиваю их, а что вы делаете, сторож и кладовщица? — Да, — говорят, — зерно смотрим. К посевной. Дескать, где подгнило, где отсырело. Скоро, мол, сортировать начнем. И — снова к мешкам. Шуруют по ним, развязывают, смотрят. Я огляделся — вокруг грязь страшенная, гниль, говно крысиное — не передохнуть. А в углу, значит, стоит канистра и лампа керосиновая. Я снова к бабе. А это, — говорю, — что? Керосин, — говорит, — здесь электричества нет, должно быть, крысы провод перегрызли, так вот, — говорит, — приходится лампой пробавляться.
Кедрин помрачнел, по смуглым, поджавшимся щекам его вновь заходили желваки.
— Ну вот, тогда я ящик положил так-то вот и тихохонько, — Мокин аккуратно опустил ящик на землю и крадучись двинулся мимо секретаря, — тихохонько к мешкам подхожу к развязанным и толк их, толк, толк! — он стал пинать сапогом воздух. — Ну и повалились они и зерно-то посыпалось. Но скажу тебе прямо, — Мокин набычился, надвигаясь на секретаря, — Говеное зерно, гоооовенное! Серое, понимаешь, — он откинул руку, брезгливо зашевелил короткими пальцами. — Мокрое, пахнет, понимаешь, какой-то блевотиной.
Кедрин повернулся к Тищенко. Председатель стоял ни жив, ни мертв, бледный, как смерть, с отвалившимся, мелко дрожащим подбородком.
— Так вот, — продолжал Мокин, — как зерно посыпалось, эти двое шасть ко мне! Ах ты, — говорят, — сучье вымя, ты, кричат, — грабитель, насильник. Мы тебя сдадим куда надо, народ судить будет. Особенно старик разошелся: бородой трясет, ногами топает. Да и баба тоже. Ну я молчал, молчал, да кааак старику справа — тресь! Он через мешки кубарем. Баба охнула, да к двери. Я ее, шкодницу, за юбку — хвать. Она — визжать. Платок соскочил, я ее за седые патлы да как об стену-то башкой — бац! Аж бревна загудели. Повалилась она, хрипит. Старик тоже в зерне стонет. Тут я им лекцию и прочел.
Кедрин понимающе закивал головой.
— О технике безопасности, и об охране труда, и о международном положении. Только вижу не действует на их самосознанье ничего — стонут да хрипят по-прежнему, как свиньи голодные! Ну, Михалыч, ты меня знаешь, я человек терпеливый, но извини меня, — Мокин насупился, обиженно тряхнул головой, — когда в душу насрут — здесь и камень заговорит !
Кедрин снова кивнул.
— Ах, кричу, — дармоеды вы, сволочи! Не хотите уму-разуму учиться? Ну тогда я вам на практике покажу, что по вашей халатности случиться может. Схватил канистру с керосином и на зерно плесь! плесь! Спички вынул и поджег. А сам — вон. Вот и сказ весь, — Мокин сглотнул и, переведя дух, тихо спросил: — Дай закурить, что ли…
Кедрин вытащил папиросы. Они закурили. Секретарь, выпуская дым, посмотрел вверх. По бледному голубому небу ползли жиденькие облака. Воздух был теплым, пах сырой землей и гарью. Слабый ветер шевелил голые ветки кустов.
Секретарь сплюнул, тронул Мокина за плечо:
— Ты на плане отметил?
— А как же! — встрепенулся гот, — прямо как выскочил — сразу и выдрал.
Он протянул Кедрину ящик. На месте амбара было пусто — лишь остался светлый прямоугольник со следами вырванных с корнем стен.
— Полюбуйся, подлец, на свою работу! — крикнул секретарь.
Мокин повернулся к Тищенко и медленно поднял ящик над головой.
Солнце сверкнуло в полоске стеклянной речки. Тищенко закрыл глаза и попятился
— Что, стыд берет? — Кедрин бросил в траву искусанный окурок, тронул за плечо оцепеневшего Мокина. — Ладно, пошли, Петь….
Тот сразу обмяк, бессильно опустил ящик, заскрипел кожей:
— За этой гнидой? На ферму?
— Да.
— Ну пошли — так пошли, — Мокин лениво подхватил ящик и погрозил кулаком председателю. Тот пошатнулся и двинулся вниз вобрав голову в плечи, поминутно оглядываясь.
Дно оврага было грязным и сырым. Здесь стояла черная вода с остатками снега. От нее тянуло холодом и пахло мокрым тряпьем. То здесь, то там попадались неряшливые предметы: ржавая спинка кровати, консервные банки, бумага, бутылки, доски, полусожженные автопокрышки. Тищенко осторожно обходил их, косился, оглядывался и брел дальше. Он двигался, словно плохо починенная кукла, спрятанные в длинные рукава руки беспомощно болтались, лысая голова ушла в плечи, под неуверенно ступающими сапогами хлюпала вода и хрустел снег. Кедрин с Мокиным шли сзади — громко переговаривались, выбирали места посуше.
