Исаак Башевис-Зингер - Враги. История любви Роман
Стоя у окна, Герман пытался в мыслях общаться с Машей и Тамарой. Он утешал их обеих, желал им хорошего года, обещал им другой вид любви, нежели тот, что требуется обычным женщинам. Они не были обычными женщинами, как и он — обычным мужчиной. Все трое видели смерть и думали о ней каждый день, каждый час, каждую минуту…
Герман пошел в спальню и в одежде улегся на кровать. Он не хотел этого признавать, но из всех страхов самым сильным для него был страх стать отцом. Он боялся за сына, а еще больше за дочь — средоточие всего того, что Герман отрицал: рабства, даже не жаждущего освобождения; слепоты, даже не подозревающей, что она слепа.
Герман уснул. Его разбудила Ядвига, вернувшаяся из синагоги. Она рассказала, что кантор спел Кол-нидрей, а потом «рабин» произнес проповедь и попросил денег на синагогу, на Палестину и на другие еврейские нужды. Она, Ядвига, пожертвовала пять долларов. Со смущением она объявила Герману, что этой ночью ему не следует к ней прикасаться. Это запрещено.
Ядвига склонилась над Германом, и тот увидел в ее глазах знакомое выражение, напомнившее ему нечто близкое и родное, но что именно — он не мог понять. Ее взгляд казался мягким и добрым, серьезно озабоченным и в то же время радостным. Губы пошевелились, словно хотели что-то сказать, но не произнесли ни звука. Потом она прошептала:
— Я стану еврейкой. Я принимаю еврейскую веру.
— Да? А как?
— Я поговорила с раввином.
Герман молча уставился на нее.
— Зачем тебе это? Ну да все равно.
— Я хочу от тебя ребенка… Еврейского ребенка.
Глава шестая
IПервые два дня праздника Кущей Герман провел у Маши в Бронксе, а на будние дни праздничной недели вернулся к Ядвиге в Бруклин.
Герман позавтракал и теперь сидел за столом в гостиной. Он работал над статьей для книги, которая должна была называться «Еврейская жизнь в Шулхан Арухе и респонсах[84]». Рабби Лемперт заранее договорился о продаже этой книги в Америке и в Англии, более того, он собирался подписывать контракт о переводе на французский язык. Герман получал половину аванса.
Этот труд должен был содержать тысячу пятьсот страниц, но вместо того, чтобы предупредить читателей о том, что книга будет издана в нескольких томах, рабби Лемперт разбил ее на отдельные монографии, каждая из которых якобы представляла собой самостоятельное произведение. Впоследствии он намеревался объединить их в один огромный том.
Герман написал несколько строк и отложил ручку. Как только он принимался за работу, его нервы (или как бы это ни называлось) устраивали саботаж. Германа охватила сонливость, так что он с трудом удерживал глаза открытыми. То ему хотелось пить, то помочиться. Воротник стал натирать шею. Он обнаружил крошку, застрявшую между двумя шатающимися зубами, и попытался вытащить ее сначала кончиком языка, а потом с помощью нитки, которую выдернул из переплета записной книжки.
Ядвига спустилась в подвал постирать белье, взяв у Германа двадцатипятицентовую монету для стиральной машины. На кухне попугай Войтуш давал птичьи наставления Марьяше, своей жене, которая уселась на жердочке рядом с ним, понурив голову, словно была в чем-то виновата, а Войтуш отчитывал ее за неведомые птичьи прегрешения, которым нет оправдания.
Внезапно зазвонил телефон.
— Что ей еще надо? — удивился Герман. Полчаса назад Маша позвонила ему и сказала, что пойдет на Тремонт-авеню за покупками для Шмини Ацерес и Симхес-Тойре.
Герман поднял трубку и сказал:
— Да, Машеле!
И в ответ услышал низкий мужской голос — невнятное бормотание человека, который хотел начать разговор, но растерялся от неожиданности. Герман собрался было сказать, что его собеседник ошибся номером, но тот попросил позвать к телефону Германа Бродера. Герман помедлил с ответом: он не знал, признаваться или положить трубку, потому что испугался, что звонят из полиции, узнав о его двоеженстве. В конце концов он спросил:
— Что вам угодно?
На том конце провода послышалось кряхтение, бурчание и легкий кашель в придачу, словно говорящий прочищал горло, прежде чем начать разговор:
— Пожалуйста, выслушайте меня! — начал он на идише. — Меня зовут Леон Торчинер. Я бывший муж Маши.
У Германа пересохло во рту. Это было его первое общение с Леоном Торчинером. У Леона оказался неожиданно глубокий грудной голос, он говорил на грубом идише, отличавшемся от языка Германа и Маши. Такое произношение можно услышать только в Малой Польше, где-нибудь в провинции между Радомом и Люблином. Каждое его слово вибрировало, словно кто-то ударил по басовым струнам фортепиано. В этом низком голосе были чужие и одновременно знакомые интонации, словно говорил родственник, отдалившийся от семьи.
— Да, я знаю. Как вы нашли мой номер? — спросил Герман.
— Какая разница? Нашел, и все тут. Скажу вам правду: я увидел его в Машиной записной книжке. Я хорошо запоминаю цифры. Я не знал, чей это номер, но потом, как говорится, до меня дошло.
— Понимаю.
— Надеюсь, я вас не разбудил.
— Нет, нет.
Герман едва удержался от дрожи, а зубы слишком громко клацнули при слове «нет». Собеседник выдержал длинную паузу, и Герман понял, что тот относится к людям медлительным, тугодумам.
— Мне нужно с вами увидеться, — наконец произнес Леон.
— Зачем?
— По личному делу.
«Не очень-то он умен», — подумал Герман. Маша часто повторяла, что Леон глуп. Герман устыдился, ему было несвойственно так думать о людях. Он поколебался секунду.
— Вы сами понимаете, что мне эта встреча неприятна, — услышал Герман свой запинающийся ответ. — Не понимаю, зачем это нужно. Раз уж вы разводитесь и… и…
— Господин Бродер, дорогой мой, не все можно сразу понять. Я бы вам не звонил, если бы это не было важно и для меня, и для вас, кхе-кхе…
Он издал нечто похожее на кряхтение и смешок одновременно — звук, соединивший в себе добродушную досаду и победоносную насмешку человека, который с самого начала сумел перехитрить своего противника. Герман почувствовал, как у него горят мочки ушей.
— Нельзя ли поговорить об этом по телефону? — спросил он.
— Нет, о таких вещах следует говорить с глазу на глаз. Скажите, где вы живете, я приеду к вам домой, или можно встретиться в кафетерии, я вас приглашаю…
— Скажите хотя бы, о чем пойдет речь, — настоятельно попросил Герман. У него не было времени для встречи, и к тому же он не доверял Леону. Ему захотелось бросить трубку.
Леон Торчинер замолчал, но это молчание было наполнено звуками: он причмокивал губами, словно борясь со словами, которые пытались помимо его воли вырваться из горла. Герман вспомнил слова Маши о том, что Леон так и остался животным.
— Речь пойдет о Маше, о чем же еще? Она единственное, что нас, как говорится, связывает. Сейчас мы развелись, но прежде все-таки были супругами, этого никто не станет отрицать. Я знал о вас еще раньше, чем она мне рассказала. Не спрашивайте откуда. У меня, как говорится, свои источники информации.
— Где вы сейчас?
— Я? Во Флэтбуше, но я знаю, что вы торчите где-то на Кони-Айленде, и если вам неудобно ехать в мой район, то я могу приехать к вам. Как это говорят? Если Магомет не идет к горе, то гора идет к Магомету, кхе-кхе…
— На Серф-авеню есть кафетерий, — сказал Герман. Каждое слово давалось ему с трудом. Он принялся растолковывать собеседнику, где находится кафетерий и где лучше сесть на метро, идущее на Стилвелл-авеню. Леон Торчинер переспрашивал много раз. Он повторял каждую фразу и затягивал разговор, словно это доставляло ему удовольствие, — такое часто бывает с ленивыми людьми, которые в суете повседневных дел удивляются и самым мелким переменам.
Теперь Герману стало ясно, почему Леон не смог организовать свое дело и был вынужден, судя по Машиным рассказам, жить за счет пожилых женщин. Он не вызывал в Германе ненависти, нет, скорее, раздражение из-за того, что ставил Германа в неловкое положение.
У Германа возникло подозрение: «Кто его знает — такой тип вполне может иметь при себе нож или револьвер. Никто не знает заранее, на что способен отвергнутый мужчина».
Герману пришлось наскоро помыться и побриться. Он решил надеть свой лучший костюм, не мог же он предстать оборванцем перед Леоном. «Надо всем нравиться, — подумал Герман. — Даже бывшему мужу собственной жены».
Он спустился в подвал и увидел, как его трусы с огромной скоростью вращаются в стиральной машине. Вода внутри машины бурлила, пенилась и пузырилась. У Германа возникло странное чувство, будто неодушевленные субстанции — вода, хлопок, мыло, сода — разозлились на человека и на то насилие, которое он совершает по отношению к ним. Ядвига увидела Германа и испугалась: прежде он никогда сюда не спускался.
