Исаак Башевис-Зингер - Семья Мускат
Акива замахал руками.
— Съешь хотя бы хлеба или яблоко.
— Я не голоден. Сядь. Хочу тебя кое о чем расспросить.
— Спрашивай.
— Говори, как есть. Ты жила с ним в грехе?
Гина почувствовала, как у нее пылают щеки. Она сделала шаг к двери, а затем повернулась к Акиве лицом.
— Опять ты за свое, — сказала она. — Ты уж прости меня, Акива, но мне просто смешно тебя слушать.
— Согласно Талмуду, женщина, совершающая прелюбодеяние, нечиста не только перед своим мужем, но и перед своим соблазнителем.
— Только не цитируй мне Талмуд. Если ты готов дать развод — давай, а от упреков меня избавь.
— Дело не в упреках. Какой смысл в разводе, если твой грех никуда не девается? В Талмуде такой развод сравнивается с омовением человека, который одной рукой моется, а в другой держит мертвую змею.
— В геенну все равно же попаду я, а не ты. Я достаточно настрадалась в жизни и готова к любой пытке — пускай на том свете хоть ножами кромсают. Ты и сам прекрасно знаешь, что я претерпела. Наш брак с самого начала никаким браком не был. Уясни это себе раз и навсегда.
Некоторое время Акива молчал. А затем сказал:
— Я смотрю, тебе здесь, в Варшаве, живется не так уж плохо.
— Врагам моим такой жизни не пожелаю! Чудо, что я вообще еще жива! Ко всему прочему, у меня камни в почках. Иногда на стену от боли лезу. Мне надо лечиться, принимать теплые ванны — но ведь нет же ни гроша! Один Бог знает, сколько я так протяну!
— Если б ты сама не решила себя погубить, у тебя было бы все необходимое: достаток в этой жизни и рай — в загробной.
— Какая разница? Все равно же все предопределено. Можешь сегодня здесь переночевать. Эту комнату занимает один молодой провинциал, но я уложу его в другом месте. А сейчас мне надо идти — у меня гости.
— Что-то я не заметил у тебя на дверях мезузу.
— Висит на входной двери.
— Мезуза должна висеть на каждой двери. Я найду, где мне переночевать.
— Где же? Уже поздно.
— На Францисканской.
— Послушай меня — оставайся здесь. Хочешь, я прибью мезузу и на твою дверь. Раз уж пришел, оставайся, а завтра, будем живы, все решим. Раз и навсегда. Кто знает, может, они опять станут тебя уговаривать, и придется начинать все сначала.
— Мезузу, прежде чем вешать, надо осмотреть.
— Кто ж тебе мешает? Вот и осмотри.
— Это должен делать сойфер. Что-то может быть не так, бывает пропущена буква…
— Господи! Ты меня с ума сведешь! Я уже успела отвыкнуть от этого фанатизма. Подожди здесь. И не страдай — грех будет на мне.
Она вышла в коридор. В это время в двери повернулся ключ, и в квартиру вошел Аса-Гешл. Гина бросила на него испуганный взгляд и загородила ему дорогу.
— Пожалуйста, извини, — сказала она. — Но твоя комната занята.
— Она вернулась?! — воскликнул молодой человек.
— Кто «она»? А, ты про ученицу аптекаря. Нет, нет. Видишь ли, какое дело… Сегодня тебе придется переночевать где-нибудь в другом месте. Знаешь что? Садись-ка ты в трамвай и поезжай к Герцу Яноверу. Я ему позвоню. Понимаешь, произошло непредвиденное — явился мой муж. Ты же знаешь, я ждала, что он даст мне развод, и тут, совершенно неожиданно… он, надо полагать, из ума выжил… Мне его негде уложить. Постой…
Она бросилась к телефону, несколько раз второпях ударила пальцем по рычажку и продиктовала оператору номер.
— Герц? Хорошо, что тебя застала. Когда я скажу тебе, что случилось, ты в обморок упадешь. Представляешь, Акива приехал! Он готов на развод. Завтра… Что?.. Ну, конечно, не предупредил. Ворвался, как этот… как слон в посудную лавку… Я думала, умру на месте… Что?.. В комнате Асы-Гешла. Я боялась его упустить. Сегодня у него одно на уме, а завтра… Что?.. Думаю, у него нет ни гроша. А нам придется платить раввину и сойферу, всем им… Что?.. Значит, пойдешь и возьмешь в долг… Что?.. Нет, мне брать не у кого. Ломбард откроется только завтра, и то не рано, да у меня и закладывать нечего. Сколько? Не знаю, не меньше двадцати пяти… Что ты говоришь?.. Герц, умоляю, будет только хуже. Придется достать. Может, у Абрама… О Господи, лучше мне было не родиться на свет Божий!
Она в сердцах отпустила трубку, и та повисла, раскачиваясь на шнуре; потом, немного придя в себя, подняла ее и опустила на рычаг. Повернулась и подошла к Асе-Гешлу.
— Скажи мне, умоляю… — Гина с трудом сдерживала рыдания. — За что мне все это? Почему я должна терпеть эту постоянную пытку, несчастная я, несчастная…
— Я могу ссудить вас двадцатью пятью рублями, — сказал Аса-Гешл. И он достал из кармана ассигнацию, которую несколько дней назад вручила ему Роза-Фруметл.
— Господи Боже. Да у тебя целое состояние! Тебя мне ангел послал, не иначе. — Гина громко высморкалась. — Ты благородный юноша. Деньги я верну в самом скором времени, еще до конца недели. Езжай к Герцу. Доба тебя уложит. Что-то я еще хотела тебе сказать… Да. Кто-то тебе дважды звонил. Адаса, кажется.
— Что она сказала? — Аса-Гешл густо покраснел.
— Что-то говорила, но вот что, не припомню. Чтобы ты ей позвонил, или к ней зашел, или… прости, не могу сейчас сообразить. Но ты не волнуйся, она позвонит еще, обязательно позвонит. И спасибо тебе, да благословит тебя Бог!
2На Гнойной, неподалеку от дома Герца Яновера, Аса-Гешл заметил Абрама. Он стоял в своем пальто с меховым воротником и в высокой меховой шапке и тыкал зонтиком в утоптанный снег на тротуаре. Увидев Асу-Гешла, он широко, с облегчением улыбнулся и закричал:
— Наконец-то! А я уже тебя жду.
— Меня?!
— Я все знаю — и про Акиву, и про двадцать пять рублей. Гина все мне рассказала — я ей звонил. Сказала, что сегодня ты переночуешь у Герца. Так вот ты, оказывается, какой! Филантроп! Не ходи туда, у Герца черт знает что творится. Эта Хильда Калишер пустилась во все тяжкие. Тарелки летают по всей квартире, точно птицы. Сумасшедший дом, говорю же.
— Я не понимаю… — проговорил окончательно сбитый с толку Аса-Гешл.
— Все очень просто. Она ревнует. Они с Гиной, как кошка с собакой. Чудо, что я оттуда живым выбрался! Как мне-то череп не проломили, не знаю. Говорю, эта Калишер вцепилась в него обеими руками. То ли в него влюбилась, то ли ей для ее черной магии профессор нужен. Кто знает? А может, и то и другое, вместе взятое. Слышал бы ты, что она несла! А этот болван — воет, как бобер. Да, это было нечто… Словом, сегодня ты ночуешь у меня. Можешь лечь в постель моей жены. Не волнуйся — она от меня ушла. Теперь она опять в девицах, а я холостяк. Собираюсь, видишь ли, за границу искать деньги на журнал. Я тебе вроде бы про него говорил. Грандиозный проект. Журнал будет для таких, как ты, — чтобы в больших городах вы не болтались без толку, как теперь. Будем готовить еврейскую молодежь к университету. А самых башковитых — отправлять за границу. Не исключено, кстати, что и для тебя что-то удастся сделать. Причем очень скоро, оглянуться не успеешь. А теперь расскажи, как дела у тебя. Адасу видел? Мне велели держаться от нее подальше, даже по телефону не звонить.
— И мне тоже.
— Правда? Как это было?
— Я позвонил ей, а ее мать сказала, чтобы я не вздумал больше сюда звонить.
— Вот видишь, мы с тобой в одинаковом положении. Слушай, уже поздно, я немного перебрал, язык развязался, а потому спрошу напрямик: вы ведь с Адасой полюбили друг друга, я правильно понимаю?
Аса-Гешл молчал.
— Молчание — знак согласия. Я ведь опытный женолюб, меня не обманешь. У меня на такие дела глаз наметанный. Но что толку, если они отдадут ее за этого сопляка?
— Она сегодня звонила. Дважды. Меня не было дома.
— Вот как? Значит, я все правильно понял. Ей противен этот Фишл, все эти миквы, парики замужних женщин, не хочет она иметь ничего общего со своим дедом, с его коммерцией, со всей этой вонью. Чертовы идиоты! Сначала посылают дочерей в приличные современные школы, а потом хотят, чтобы они забыли, чему их учили, и вновь превратились в богобоязненных, кротких еврейских кумушек. Чтобы из двадцатого века вернулись в Средневековье. Расскажи мне о себе. На здоровье не жалуешься?
— Не знаю. Иногда мне кажется, что я тоже не очень здоров.
— А что тебя беспокоит?
— Голова болит. И сердце. Все время чувствую усталость.
— В твоем возрасте за сердце беспокоиться нечего. Ты ни во что не веришь — даже в собственную энергию. Не хочу тебе льстить, но, по-моему, у тебя есть все шансы стать доктором, профессором, философом, всем, чем захочешь. Ты похож на правоверного еврея из провинции, и при этом есть в тебе что-то, что может понравиться женщинам. Говорю же, будь я в твоем положении — и я бы перевернул мир!
— Очень благодарен вам за поддержку. Не встреть я вас здесь, в Варшаве, — мне бы конец.
— Благодари самого себя. Твоя судьба все равно бы не изменилась. Я верю в судьбу. Интересно, что в тебе находит Адаса? В тебе ведь столько всего намешано.
