Сатанинская трилогия - Рамю Шарль Фердинанд
Они ходили взад и вперед, продолжая высматривать и ничего не видя. Шли на восток, потом на запад. Шли на север, смотря на север: «Ну, что скажешь?»
На углу к юго-востоку виднеется озеро, воды, отныне безлюдные, напротив безлюдных гор, над которыми безлюдное небо.
Этой ночью было слишком много больших, очень ярких звезд. Каждый говорил лишь с самим собой, ничего не происходило. Они лежали голыми на кроватях, поворачиваясь то на левый бок, то на правый, пытались положить голову поудобнее. Голые, сняв даже рубашки, которые им мешали, но в воздухе возникала другая помеха — сам воздух. Каждый боролся за себя, постоянно отталкивая что-то, что все они хотели прогнать, они все, как таковые, это их тела, такие, какими они были сотворены, и это им грозила опасность, и они отбивались руками, ногами, то резко, то медленно. Действуя осторожно или, наоборот, неистовствуя. Маленькие дети, матери, стар и млад. На открытом воздухе, под одеялом. Под крышей или на улице, в каждом из сотен и сотен домов, стоящих вместе один за другим или по отдельности, с окнами освещенными или темными. Старые, молодые, богатые, бедные, больные, здоровые.
Ибо нет больше между людьми никаких различий.
14
Приветствую тебя!
Я вновь пущусь в воображении по воде, стоя у основания высокой мачты, под парусом, что выпятился вперед, словно живот беременной, я говорю:
— Приветствую!
Поднявшись в последний раз на один из больших каменных[13] кораблей с черным корпусом, стоя на его массивной шероховатой палубе, похожей на дорожный настил, и видя, как постепенно приближается гора:
— Приветствую! Приветствую тех, что там, впереди! Тех, что вон там, высоко!
Я снял шляпу:
— Приветствую, месье из Лаво!
Мы приветствуем савояров, что живут напротив, мы держим путь к вам. Мы пересекли озеро. Мы направляемся к вам под двумя большими зелеными парусами, пропитанными купоросом, или, быть может, их красили охрой, и они рыжеватые. Мы видим вас издалека за работой, мы узнаем вас по стенам еще до того, как покажетесь вы сами, по постройкам, по выступам, по заливам, по склону, возделанному человеческими руками, вскопанному, вырезанному, высеченному ими, полностью измененному ими, обустроившими ярусы и ступени, пересекающиеся, находящие друг на друга: приветствую! Вас, там живущих, ибо вы столько трудились, — приветствую, что б ни случилось! — когда вас видишь, когда идешь к вам, постоянно меняя направление на виражах, гора каждый раз поворачивается, кажется, что именно она, а не мы, крутится в разные стороны.
Ах, там повсюду стены, тем не менее, жители бодры, воодушевлены, — когда приезжаешь, когда видишь все это, эти триста или четыреста метров крутого берега, — без вас он давно бы обрушился, упал в воду, без вас весь берег давно бы лежал внизу, но вы были здесь, — приветствую! Приветствую вас, примите дань уважения!
Я по-прежнему в воображении на лодке, что плывет по просторам озера, я пытаюсь считать: стены высотой более двухсот метров и длиной почти в три льё[14], и сколько же здесь может поместиться ярусов, каменных коробов и коробочек, начатков комнат, сооруженных одна подле другой, одна над другой, выдающихся вперед, отступающих вглубь, выступающих на мысах и уходящих на второй план, где растеклись заливы, и все это сотворено, вырезано человеком, выстроено полукругом, вогнуто, выпукло, отшлифовано, отполировано, соединено и ласкает взгляд, идущий издалека, а затем, при его приближении вдруг начинает дробиться, как шахматная доска, на серые и зеленые части, спутанные, перемежающиеся на спусках, словно то тут, то там непрестанно разгружали тележки.
— Приветствую!
Вновь приветствуя эти стены, я приветствую людской труд, приветствую по мере того, как плоды его открываются моему взору, и вижу, как люди обтесывали огромный берег, приспосабливая его для себя, имея о том свое представление, воплощая его веками, из поколения в поколение, не останавливаясь…
Я снимаю шляпу:
— Приветствую! Приветствую вас, месье из Лаво! Приветствую, люди сегодняшние, я обращаюсь и к ныне живущим, не только к тем, что были до вас, недостаточно было построить, следовало беречь, поддерживать, сохранять; недостаточно было сделать, следовало переделывать и доделывать; оно скользило вниз, обрушивалось, и вы стали каменщиками, вы не были лишь виноградарями, вы превратились в каменщиков, вы поднимали землю, вы поднимали ее каждой весной в заплечных корзинах, снизу вверх; вы были землекопами, инженерами, торговцами, архитекторами, чернорабочими, кем угодно, как вы умеете, и благодаря вам все держалось, все устояло!
Но сегодня они не показываются. Никого больше не видно. Напрасно приветствовать их, напрасно звать, они не ответят.
Их здесь уже нет, или они здесь, просто никого не видно. Слишком яркий, слепящий день, невероятная жара вызывают уныние, они не выходят из дома или же лежат один за другим, вытянувшись, в отбрасываемой стеной тени, столь малой, будто это узенькая черта, проведенная чернилами в конце записки.
Приветствие без ответа, но это неважно, я снял шляпу:
— Приветствую вас, тех, что там, впереди! И приветствую тех, что там, наверху! Несмотря ни на что! Что бы ни стряслось!
15
На дороге была бригада, занимавшаяся обустройством каналов.
Ручей, который в обычное время болтал под мостом без умолку, уже много дней кряду не произносил ни единого звука.
Мужчина из бригады подошел к ограде, затем, свесившись, глянул вниз: внизу виднелись лишь камни. Он вернулся с пустой бутылью.
Это было на седьмой или восьмой день, в то утро они вышли на работу в последний раз. Они подошли к большому контейнеру, запертому на висячий замок, ключ от которого был у бригадира; они уже поснимали куртки, многие сбросили даже рубашки, оставшись в одних штанах, подпоясанных узкими ремнями из темной кожи.
Они понемногу прокладывали канаву.
Шедший первым отмечал с двух сторон мотыгой границы на берегу; следовавший за ним дробил асфальт, и лишь третий глубже вспахивал землю. Соблюдался определенный порядок. Они шли на равном расстоянии друг от друга. Все вокруг было белым, очень странно белым. Небо в тот ранний час виделось словно сквозь плотную белую вуаль. Они же все были разного цвета, разного возраста, толстый стоял возле худого, молодой возле старого, были низкого роста и очень высокие. Были заметны внешние различия, которые происходят от различий внутренних, они-то и разделяют нас. Они продвигались по мере сил, шли все утро, затем принялись за обед, каждый принеся с собой еду в сумке или корзинке. Они расселись возле ручья, потерявшего голос, не певшего более ни единой песни, не рассказывавшего ни единой истории, и среди них тоже повисло молчание.
Они еще двигали челюстями, но руки зажали без движения между колен. Усталость давит на то, что крутится у вас в голове, словно пресс-папье на бумаги. Поесть. Попить. Сидя поодиночке. Время от времени, просигналив и сбавив ход, мимо проезжал автомобиль или шарабан, едва подымалась пыль, словно ил в глубине пруда, и почти сразу опадала на поросшие травой обочины, такие же белые, как и дорога, еле с ней различимые. В час бригадир просвистел в свисток. Растянувшиеся на земле садились; сидевшие потягивались и зевали. Обеими руками терли глаза. Потом, говоря «Пошли!», вставали. Волоча ноги, шли по местам, подобрав разбросанные по насыпи инструменты. Они едва различали друг друга из-за яркого белого света, который не помогал, а, наоборот, мешал видеть. Сами они на этом свету казались черными. Раздавались одинокие удары мотыгой, следовало подождать, прежде чем заступит второй, пока послышится заступ, бьющий в толщу щебня.
И вот пришел кто-то еще. Никто не видел, как он спускается по дороге. Его не сразу заметили, даже когда он остановился. И, когда заговорил, не сразу услышали.
