Любовь Овсянникова - Вершинные люди
Оля одна из нескольких сокурсниц оставалась незамужней, хотя была из хорошей семьи: папа — доцент вуза, мама — медсестра. Ее родители не зря тревожились по этому поводу: весьма скромная Олина внешность — гренадерская, как посмеивались парни, — и неуспешность в науках вызывали к ней лишь сочувствие, мало помогающее в вопросе создания семьи.
А я к Оле относилась хорошо, она была свидетельницей на нашей с Юрой свадьбе. Но в моем решении перевесило иное соображение: я понимала, что институт в Дубне по существу не отличается от тех, что имелись в составе знаменитого днепропетровского Южного машиностроительного завода. Он был тоже отраслевой, тоже закрытый... Конечно, в Дубне привлекала близость к Москве, но для образа жизни, складывающегося у сотрудников закрытых учреждений, это почти ничего не значило. Зато в Днепропетровске рядом находились наши родители. Короче, я отказалась от Дубны и выбрала закрытый автозаводской институт «Ипромашпром» — заведение, куда никто не хотел идти. Мне ведь на самом деле было все равно, я не собиралась оставлять Юру одного на два года тяжелейшей и неустроенной военной жизни и в самое ближайшее время планировала взять открепление и ехать к нему.
Юра, конечно, волновался, что его планы нарушились и дело приняло неожиданный оборот. Мы не знали, как его успокоить и подбодрить. Помню, моя мама при встречах то и дело приговаривала: «Не волнуйся, Люба не оставит тебя. Она поедет за тобой куда угодно» — словно этот факт мог восполнить неудачи и гарантировать все блага дальнейшей жизни.
Не знаю, как было Юре это слышать, а меня мамины слова весьма обязывали стать для него защитой и опорой. Мама очень любила Юру, что мне нравилось и добавляло отваги и ответственности за мужа. Тем более что я понимала больше. Я понимала, что с талантливыми парнями такие сюрпризы случаются неспроста. Это война, вызов пятой колонны. Юра все годы учебы выделялся из толпы, был авторитетным человеком, старостой группы. Он готовился заниматься наукой, был одним из настоящих, а не дутых отличников — подтверждением служила его серьезная дипломная работа, имеющая практическую ценность. И этот призыв в армию, два выброшенных года, а за ними — перспектива оказаться на улице без нормального вузовского распределения на работу…
Это все напоминало чудовищное истребление умов, расправу с русскими людьми, сознательное уничтожение неугодных, которое мы уже проходили, пока не нашлось человека с ледорубом. Исходя из объективных предпосылок, я видела, что ничто не должно было помешать Юре в достижении своих целей. Но раз помешало, значит, это была сознательная вредительская акция, дискриминация, диверсия неких сил, издавна существующих на нашей земле и любыми методами истребляющих здоровую часть народа, гордость нации. Теперь они, получив подкрепление и передышку под Хрущевым, умножили свои ряды и плотнее сгруппировались.
Они обо всех знали все, потому что были везде. И не позволяли любому человеку выйти за пределы своей среды. Россказни о чудесах, когда будущих популярных артистов находили на улицах, когда простого-рядового принимали во ВГИК, МГУ, МГИМО, Киевский университет и равные им по статусу вузы — сказки для обалдуев.
Моих родителей страшило место будущей Юриной службы, находящееся за старой границей. Они были наслышаны о послевоенных зверствах тамошних жителей, приверженцев оголтелого национализма — категорически чуждого нам явления. Но я спокойнее относилась к слухам. Казалось, что на третьем десятке нашей Великой Победы примкнувший к нам западный народ оценил преимущества социализма и принял его всей душой. Но зато я чувствовала присутствие других сил, более грозных и неукротимых… стоящих буквально у каждого порога. Предполагала, что они будут отравлять нам жизнь всеми силами, ибо для этого и воспитаны тут, на месте. И не ошиблась — через пятнадцать лет они проявились.
— Теперь там тихо, — говорила я, и мои родители соглашались и успокаивались.
Я готовилась к трудной судьбе, видя, что наше окружение раскалывается на две части с противоположными целями.
И вот настали студенческие каникулы, предоставленные после окончания учебы. Мы получили последнюю стипендию и решили воспользоваться ею, чтобы съездить и изучить места будущей Юриной службы и ту обстановку, где ему уготовано прожить два года из лучшего возраста жизни. Долго мы не собирались, надумали — и тронулись в путь, налегке, ничего с собой не взяв.
Дурные были, отчаянные… Плохо знали жизнь, ничего не понимали о сезонных трудностях с билетами, об отпускных страстях с поездками то на юг, то с юга. Надеясь только на себя и на удачу, купили два плацкартных билета на киевский поезд — верхние полки около тамбура, где постоянный стук и жуткий запах, — и поехали до Фастова. Как и чем добираться дальше — не представляли. Лишь по приезде в Фастов расспросили в справке и узнали, что нам предстоит очень долго ехать электричкой до Шепетовки, а дальше, другой электричкой, — до Изяслава.
На каком-то из этих отрезков нас везла электричка «Жмеринка–Жмеринка» — название маршрута и населенного пункта нас сильно позабавило, было в нем что-то необычное, не наше для слуха. Мы всю дорогу смеялись. Но и немало удивлялись трудному восстановлению западных городов и диковатости людей, убогости во всем, оборванности. По всему чувствовалось, что в этих краях так долго властвовала нищета и так сильно она угнетала людей, что прошедших лет со дня присоединения к советскому государству оказалось мало для исправления положения.
Хорошо помню вокзал в Фастове, где почти до вечера пришлось ждать посадки на нужную электричку. Меня все интересовало, по сути я впервые была так далеко от дома, впервые видела отличные от наших края и других людей. Киев не в счет, ибо все города — это города. Я с удовольствием разговаривала с пассажирами в зале ожидания, расспрашивала об интересующих меня вещах, о возможных неожиданностях в нашей поездке, о людях, об Изяславе, о бытующих там нравах. Я словно тренировалась и примерялась к ситуации, готовясь к разговору, ради которого осуществлялась эта поездка. Все мне было интересно и все люди нравились. Они принимали нелукавое участие в наших хлопотах — рассказывали, объясняли, сочувствовали и советовали. Юра впервые видел, как я общаюсь с незнакомыми людьми и, кажется, удивлялся, открывая во мне новые качества. Он так не умел, более того — ему не приходило на ум, что от совсем случайных людей можно получать помощь и поддержку, что-то от них узнавать и чему-то научаться.
Кое-как в поздних сумерках мы доехали до Шепетовки. На ночь устроились в привокзальной гостинице. Расположившись, пошли в ресторан поужинать. Не помню, что заказал Юра, а я, тогда еще часто мучавшаяся с печенью, попросила принести молочный суп.
— С чем он? — уточнила я у официантки.
— С макаронами.
— Годится, — обрадовалась я.
Мы сидели в просторном обветшалом зале, с мухами и выцветшими обоями на стенах, в каком-то захудалом, деревенского вида районном центре, и знали только то, что здесь родился Николай Островский, написавший роман «Как закалялась сталь». А вокруг опускалась ночь, стояла тревожная тишина с незнакомыми запахами. Иногда до нас долетали обрывки чужой речи — ведь западные украинцы говорят на польско-галицийском суржике, называемом украинским языком, а не на наречии запорожских казаков и не на литературном украинском, тем более не на русском языке.
— Наш казацкий язык всячески изживают, а ведь он воистину прекрасен — просто песня, — говорила я мужу, вертя головой по сторонам. — Достаточно вспомнить роман «Богдан Хмельницкий» Старицкого. Совсем не то этот польско-галицийский говор. Не зря Николай Островский писал на русском языке.
— Да, — сказал невпопад Юра, видимо, думая о своем, — Василий Лановой гениально сделал роль Павки Корчагина. Так убедительно сыграл, как никто другой бы не смог. В его исполнении преданность идее заражает.
— Этому немало способствует его внешность — мужественная и красивая.
— Актер должен быть красивым, — сказал Юра.
— Эх, помню я школьные сочинения по образу Павки…
— Великие слова написал Николай Алексеевич: «Самое дорогое у человека — это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…» — Юра произнес эти слова так проникновенно, что я поняла — он сейчас впитал их всей душой, словно заново выстрадал сам, ибо они касались нашей ситуации. Они помогали Юре собраться с силами и мужественно пережить предстоящий период, к которому он не готовился, которого не ждал…
Мы тогда, конечно, не могли предполагать, что где-то в высоких киношных сферах тоже ведутся подобные разговоры. И через пять лет, в 1975 году, они выльются в создание новой экранизации знаменитого романа с совсем другим Павкой Корчагиным. Обаятельным и мягким внешне, необыкновенно притягательным, улыбчивым, но не менее твердым по характеру, сыграет любимого героя нашей юности Владимир Конкин.
