Иоганн Гете - Собрание сочинений в десяти томах. Том седьмой. Годы учения Вильгельма Мейстера
Не дождавшись, чтобы кто-нибудь явился их встретить, актеры вылезли из экипажей, кричали, искали: все тщетно! Повсюду было тихо и темно. Ветер свистел под пустыми сводами, а старые башни и двор, едва различимые во тьме, наводили жуть. Путникам было холодно и страшно, женщины дрожали и сетовали, дети плакали, нетерпение росло с минуты на минуту, столь быстрый непредвиденный поворот фортуны всех выводил из равновесия.
Ожидая каждую минуту, что кто-нибудь выйдет и отворит им, не раз слыша в обманчивых шумах ливня и бури желанные шаги замкового управителя, они долгое время только негодовали, ничего не делая; и никому не приходило на ум отправиться в новый замок, чтобы воззвать там о помощи к сердобольным душам. Они не могли понять, куда девался их друг, барон, и не видели выхода из своего отчаянного положения.
Наконец в самом деле появились люди, по голосам в них узнали тех, что отправились пешком по дороге и отстали от ехавших в повозках. Они рассказали, что барон упал вместе с лошадью, сильно повредил себе ногу, а их, когда они с расспросами явились в замок, так же грубо прогнали сюда.
Актеры были в полной растерянности, долго совещались между собой, как быть, и не могли ни на что решиться. Наконец вдали замелькал фонарь, и все вздохнули свободнее; однако надежда на скорое спасение вновь исчезла, когда видение приблизилось и стало видно отчетливее. Это конюх освещал дорогу знакомому нам графскому шталмейстеру, а тот, приблизясь, поспешил осведомиться о мамзель Филине. Не успела она выступить вперед, как он стал настойчиво предлагать ей отправиться с ним в новый замок, где для нее приготовлено местечко у камеристок графини. Она, не задумываясь, с благодарностью приняла предложение, схватила шталмейстера под руку и, поручив остальным свои пожитки, вознамерилась уйти с ним; однако им преградили дорогу, спрашивали, просили, умоляли шталмейстера, пока он, лишь бы поскорее высвободиться со своей красоткой, не наобещал чего угодно и не поклялся, что замок скоро отопрут и всех расквартируют как нельзя лучше. Вскоре отблеск его фонаря исчез из поля зрения актеров, и они долго уповали на новый огонек, когда наконец после бесконечного ожидания, божбы и брани он все же появился, оживив и утешив их малой толикой надежды.
Старый слуга отомкнул двери обветшалого строения, в которое актеры ворвались гурьбой. Каждый заботился лишь о своем добре, стремясь поскорее сгрузить и внести его. Почти все оно промокло не хуже своих владельцев. При одной свече дело подвигалось очень медленно. Внутри дома люди сталкивались, спотыкались, падали, просили дать еще свечей, просили топлива. Неразговорчивый слуга насилу соблаговолил отдать свой фонарь, а сам ушел и уже не возвращался.
Актеры принялись обшаривать дом; все двери стояли настежь; от былого великолепия уцелели огромные печи, тканые шпалеры, штучные полы, но ничего больше в доме не было — ни столов, ни стульев, ни зеркал, еще сохранилось лишь несколько широченных кроватей без всякого убранства, без необходимых постельных принадлежностей. Мокрые сундуки и баулы заменили сиденья, часть усталых путников удовольствовалась голым полом. Вильгельм сидел на ступенях, положив Миньону себе на колени; девочка была неспокойна и на вопрос, что с ней, отвечала: «Я голодна!» При себе он не нашел ничего, чем утолить ее голод, остальные актеры поели последние свои припасы, и ему решительно нечем было подкрепить бедное создание. Ко всему, что происходило, он оставался непричастен, молчал, замкнувшись в себе, злясь и досадуя, что не настоял на своем и не вышел у постоялого двора, хотя бы ему отвели самую верхнюю чердачную каморку.
Из остальных каждый старался по-своему. Кое-кто притащил охапку трухлявых дров в гигантский камин и с превеликим ликованием зажег этот костер. К несчастью, последняя надежда обсушиться и обогреться тоже рухнула самым плачевным образом, ибо дымоход был замурован сверху, и камин стоял только для украшения; дым сразу же повалил обратно и вмиг наполнил все комнаты; высохшие дрова занялись с треском, но и огонь стал выбиваться наружу; тяга из разбитых окон разметывала его во все стороны; испугавшись, как бы не поджечь дворец, актеры поспешили растащить горящие поленья, растоптать и загасить их; дым усилился, положение становилось нестерпимым, все были близки к полному отчаянию.
От дыма Вильгельм спасся в отдаленную комнату, куда за ним вскоре последовала Миньона и привела ливрейного лакея, который светил себе ярким двусвечным фонарем на длинном стержне; лакей приблизился к Вильгельму и, протянув ему красивую фарфоровую тарелку с конфетами и фруктами, заявил:
— Это шлет вам из замка молодая дама и просит присоединиться к тамошнему обществу. Она велела сказать вам, что устроена отменно и желает разделить свое довольство с друзьями, — добавил лакей с игривой ухмылкой.
Меньше всего ожидал Вильгельм получить такое предложение, — после случая на каменной скамье он показывал Филине неуклонное презрение и так твердо решил не иметь с ней ничего общего, что собрался было отослать обратно лакомые дары, но просительный взгляд Миньоны побудил его принять их и поблагодарить от имени девочки. От приглашения же он отказался. Он попросил лакея по силе возможности позаботиться о приезжей труппе и осведомился о здоровье барона. Тот лежал в постели, но, насколько было известно лакею, уже приказал другому слуге получше разместить страдающих от неустройства актеров.
Лакей ушел, оставив Вильгельму одну из свечей, которую, за неимением подсвечника, ему пришлось прилепить к оконному карнизу, но так он мог, по крайней мере, при свете созерцать четыре голые стены. А времени прошло еще немало, прежде чем нашим приезжим стали готовить ночлег. Сперва были принесены свечи, впрочем, без щипцов от нагара, затем несколько стульев; час спустя — перинки, затем подушки, все это промокшее насквозь; и лишь далеко за полночь появились, наконец, набитые соломой тюфяки и матрацы, которые следовало бы получить в первую очередь.
Тем временем доставили кое-что из еды и питья, все это было поглощено без особой критики, хотя и напоминало сваленные в одну кучу объедки и отнюдь не свидетельствовало об особом уважении к гостям.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Беспокойства и беды этой ночи множились от беспардонного бесчинства озорников, которые то и дело будили, дразнили друг друга и проказничали наперебой. Следующее утро началось с громких сетований на друга-барона за то, что он так обманул их, нарисовав совсем иную картину предусмотренного для них комфорта и порядка, но, ко всеобщему удивлению и утешению, чуть свет пожаловал собственной персоной граф с несколькими слугами и осведомился, как они устроены. Услышав об их злоключениях, он был крайне разгневан, а барон, который приковылял с помощью слуги, взвалил вину на дворецкого, который якобы действовал противу всех распоряжений — сам он уже задал ему жару.
Граф тотчас же приказал в своем присутствии сделать все возможное для удобства гостей. Тут подоспело несколько ос офицеров, поспешивших осведомиться об актрисах, а граф пожелал, чтобы ему представили всю труппу, к каждому обратился по имени, пересыпая беседу шутками, и все были очарованы обходительностью такого вельможи. Наконец, очередь дошла до Вильгельма и не отходившей от него Миньоны. Вильгельм извинился за свой самовольный приезд граф же, видимо, счел его присутствие делом решенным.
Стоявший подле графа господин, которого сочли за офицера, хоть он и не был в мундире, разговаривал преимущественно с нашим другом и выделялся среди всех прочих. Из-под высокого лба сияли большие голубые глаза, белокурые волосы были небрежно откинуты назад, и вся его невысокая фигура говорила о деловитости, твердости и прямоте характера. Вопросы его отличались живостью, и чувствовалось, что он сведущ во всем, о чем спрашивает.
Вильгельм осведомился об этом господине у барона, который сообщил о нем не много хорошего. Носит он чин майора, главная же суть в том, что он слывет любимцем принца, вершит самые его секретные дела и считается его правой рукой; есть даже основание полагать, что он побочный сын его высочества. Он побывал с посольствами во Франции, в Англии и в Италии, повсюду приобрел большой престиж и невесть что возомнил о себе; считает, что досконально изучил немецкую литературу, и осмеливается неблаговидно острить на ее счет. Сам барон избегает вступать с ним в разговоры, и Вильгельму тоже лучше держаться от него подальше, ибо он всякого норовит поддеть. Называют его Ярно, но никому доподлинно не известно, что это за имя.
Вильгельм ничего не мог на это возразить, он почувствовал безотчетную симпатию к незнакомцу, хотя в нем и было что-то холодное и неприятное.
Актеров разместили в замке, и Мелина строжайше наказал км впредь вести себя пристойно, женщинам жить отдельно и каждому направить все интересы и устремления лишь на свои роли и на искусство. Ко всем дверям он прибил предписания и указания, состоявшие из множества статей. При это:: была назначена и сумма штрафа, которую каждый, кто преступит правила, обязан внести в общую казну.
