Мигель Астуриас - Глаза погребённых
— Так говорят, говорят, говорят, учитель, но никто ничего толком не знает.
— Толкуют о каком-то заговоре… У вас, очевидно, есть какие-то сведения…
— Вот так здорово! — послышался с порога голос Мондрагона. — Что за чудеса: похоже, наш учитель исповедуется…
— Я говорил с падре относительно всяких слухов, — отпарировал Пьедрафьель, — говорят, раскрыт заговор, которым, как оказалось, охвачена вся республика. Поскольку вы живете вдали от города, то, очевидно, не в курсе дела, однако падресито должен кое-что знать… Но он не говорит, не хочет…
Мондрагон положил на стол завязанную в узел салфетку. Священник бросил на нее взгляд шаловливого ребенка, потер руки и даже облизнулся.
— Жаркое… как аппетитно!
На банановых листьях — зеленых, глянцевитых — лежали свиные шкварки, вызвавшие восхищение священника.
Вошла Малена, передала Мондрагону поднос с рюмками и села за стол.
— А вы? — спросила Малена учителя.
— Я обожаю шкварки, я ведь тоже принадлежу к числу тех… — он кивнул на падре, — кто при виде свиньи непременно подумает о шкварках и пустит слюнки, но вот беда — у меня больная печень.
Подогнув рукава и жадно вдыхая запах жареного сала, священник храбро сражался со шкварками.
— Какая прелесть, Хуан Пабло! Где это вы раздобыли?
— Подстрелил около лагеря, — ответил Мондрагон, ласково взглянув на Малену. — А я, признаться, не думал, что они тебе понравятся, Мален…
— А я, признаться, и не знал, — подхватил Пьедрафьель, — что вы такие старые друзья. Что за жизнь — встретиться здесь, в этой глуши! Как очевидец, могу засвидетельствовать, что сеньорита Табай очень переменилась.
— Переменилась? — не выдержала Малена, задетая его словами. — Вам показалось…
— Еще как переменилась! Стала более уверенной в себе, более любезной, более общительной…
— И еще спорщицей! — улыбаясь, ввернул словечко Мондрагон.
— Она собирается создать даже вечернюю школу для взрослых, — напомнил учитель Гирнальда.
— Дружба стареет, как хорошее вино, с годами она становится крепче и крепче, — изрек падре Сантос, тщетно пытаясь вытащить из кармана сутаны платок, чтобы обтереть замасленные руки и рот.
— Ах, простите, я забыла салфетки!.. — извинилась Малена.
— Я знаю, где они. — Мондрагон, опередив ее, пошел за салфетками.
— Сеньорита Табай, я не хотел говорить это в его присутствии, — разоткровенничался учитель, — однако, с тех пор как сюда прибыл друг вашего детства, вы расцвели, у вас праздничное лицо…
— Что ж, это естественно, — произнес падре, — они знали друг друга много лет и, снова встретившись, почувствовали себя счастливыми… На лице написано — не скроешь…
— Вот ваш портсигар, падре, — сказал Мондрагон с порога, — если я не верну сейчас, чего доброго забуду…
— О, этого мне не хотелось бы! Я храню портсигар как память о моем посещении девы Тепейяка. Кстати, вам, поклоннику индейского искусства, может, небезынтересно узнать, что этот портсигар — образец творчества ремесленников Мексики.
— И у нас такие ремесла есть, — возразил учитель Гирнальда.
— Да, но они обречены на исчезновение, — заметила Малена, — никто их не поддерживает, они попадают под чужеземное влияние и потому обречены на гибель. Чего же еще ждать?
— Вам следовало бы быть министром…
— Я им и буду…
Внезапно ее мозг молнией прорезало воспоминание…
Нервным движением она подняла руку и запустила пальцы в темные волосы. Серропом… таратайка… Кайэтано Дуэнде… его таинственные слова… «Видишь, вон те скважины-звезды в небе, твои пальцы — ключи к ним».
За разговором время пролетело незаметно, и, когда гости направились к джипу, луна стояла уже высоко в небе.
— Королева! Королева-звезда! — громко проскандировал учитель Гирнальда в тишине улицы и тут же сменил монархическую речь на республиканскую: — Первая дама неба!..
Объявив луну не более не менее как супругой неведомого президента, учитель поспешно ринулся в атаку против клерикалов:
— Отец святой, а все-таки и у вас бездна пороков!..
Священник, обмотав серый шерстяной шарф вокруг шеи и закрыв уши, уже ничего не слышал, но, заметив, что Малена и Мондрагон разразились хохотом, тоже рассмеялся.
Они с трудом втиснулись в джип. Падре завезли на его Голгофу, Пьедрафьеля оставили возле мужской школы.
Мондрагон направился в лагерь; по дороге он часто останавливался, проверял, не следит ли кто-нибудь за ним. Но его сопровождала только луна, то и дело выглядывавшая из-за облаков.
Удостоверившись, что джип отъехал, учитель решил пройтись по кварталу, где находилась женская школа. Тяжелое, долгополое пальто темно-кофейного цвета, тяжелая голова с пышной шевелюрой, на которой покоилась тяжелейшая широкополая касторовая шляпа, усищи, казавшиеся тяжелыми оттого, что напоминали цветом бетон, тяжелые ресницы, все у него было тяжелым, грузным — даже массивные часы, тикавшие на массивном животе, — однако он становился на удивление легкомысленным, как только дело касалось юбок.
Мондрагон остановил свой джип с математической точностью именно в том месте, где несколько дней назад судьба в образе какого-то животного задержала джип дорожника. Внимательно оглядевшись — лучше еще раз проверить, не следит ли кто, — он исчез в кустарнике. Вход в подземелье он отыскал сразу. Освещенный луной, вход был похож на паперть готической церкви, прикрытой листвой. Вампиры и мелкие летучие мыши, расправив крылья и повиснув вниз головой, спали, не то нежились в лунном свете. Луч электрического фонарика — странное, незнакомое сияние — заставил их забеспокоиться; некоторые встрепенулись, но не тронулись с места, другие вслепую ринулись в залитое луной пространство. Мондрагон сделал несколько шагов и, прижимаясь к стенке, спустился в пещеру. Это была зала потерянного эха, от нее ответвлялись какие-то переходы, галереи.
Довольный возвратился он в лагерь. Там спало все, даже осиротелые машины. При лунном освещении каток выпячивал свой тяжелый цилиндрический вал, словно застывший каскад водопада; каток будто ждал, когда камнедробилка начнет разбивать на кусочки луну, которая убегала и убегала по канавкам и вместе с водой сливалась в водоемы, а в водоемах струйки ткали огромную паутину концентрических кругов — сталкивались они друг с другом и расходились, сливались друг с другом и опять разбегались и, наконец, уплывали неведомыми путями. Каков-то будет его путь?.. И каков путь Малены?..
— Ты неосторожен… — выговаривала Малена Мондрагону несколько дней спустя; ее лицо выражало крайнее недовольство. — Уже поздно… и джип могут заметить у ворот школы…
— Я пришел пешком. Не мог выдержать целую неделю, не повидав тебя! Я жду не дождусь воскресенья — нет сил! Вот оставил джип и пришел в штатском.
— Но ведь сегодня понедельник, чудак ты этакий. Всего один день…
— Целая вечность!.. Теперь я понимаю, что называется веками, промелькнувшими, как одна минута, и что такое минуты, которые тянутся, как столетия… Ты колдунья, Мален!..
— Хуан Пабло!
— Твои руки и сладость твоего молчания — больше мне ничего не надо!
— Мне больно… — Она пыталась высвободить руки, но Мондрагон привлек ее в свои объятия.
— Нельзя… — еле вымолвила она.
— Вся любовь — это вечное «нельзя»…
— А наша — тем более.
— Почему твой голос звучит так странно! Будто говорит кто-то другой… Мален!.. Мален!..
Мондрагон поцеловал ее — страстным, долгим поцелуем.
— Задушишь!
Их голоса прерывались; руки перелетали, переплетались, ласкали, трепетали, как языки пламени под ветром.
Как ненасытны руки любящих!
— Хуан Пабло, это невозможно…
— Любовь — это искусство невозможного, а поскольку ты забыла себя, целиком отдавшись чувству…
— Я не забываю себя, — прошептала Малена; она приложила указательный палец к губам, требуя, чтобы он замолчал, но уже не уклонялась от поцелуев. — Что со мной? Я околдована…
— Без любви нет волшебства…
— Любовь… — произнесла она со слезами на глазах, — не знаю… — и после краткой паузы, покачав головой, добавила: — Подлинная любовь — это мечта… для меня недосягаемая…
— И это говоришь ты, Мален! Настоящая любовь вдохновляет нас на борьбу, призывает мечту сделать явью.
Мален с трудом прервала жгучий поцелуй.
— У меня нет никакой мечты! — сказала она смущенно и даже грустно, будто на исповеди, и, помолчав, прошептала: — Мне остались лишь крохи любви!..
— Мален!
— Я не утешаю себя!.. И никогда не найду утешения!..
Молча поднялась и, вздохнув, ушла в библиотеку. Там за толстыми томами в красных переплетах, на корешках которых можно было прочесть «Зоотехника и ветеринария», у нее хранилась шкатулка. Она вынула какую-то тетрадь. Передала ее Хуану Пабло.
