Ванда Василевская - Земля в ярме

— Иду, иду, минуточку только…

Он снова наклонился к графу.

— Я уже докладывал управляющему… Еще вам скажу… Этот, который при лошадях, Гарада, за ним глаз нужен…

— Вор?

— Не-еет! А только, с позволения сказать, говорят, он народ бунтует. Батраков то есть.

— Ну, я посмотрю. Иди.

— Низко кланяюсь, ваше сиятельство. И за овес покорнейше благодарю — все равно, как он уж у меня в конюшне, потому графское слово для меня свято!

— Иди, иди!

Марковяк задом пятился к дверям, непрестанно кланяясь — однако не слишком низко, не слишком униженно. Маленькие серые глазки смотрели в отечное, обвисшее лицо зорко, с едва заметной насмешкой.

В узком коридоре, ведущем в нижние этажи, он передохнул и потянулся в жилетный карман за махоркой. Медленно, осторожно свернул цыгарку, потом вышел через боковую дверь, прошел парком в поля и окружной дорогой направился к деревне.

По меже шел Владек Лесяк.

— Куда это вы ходили? В усадьбу?

Марковяк хитро усмехнулся и заморгал глазками.

— В усадьбу? Зачем бы это? Нет, так прошелся, саженцы поглядеть.

— А что вам до саженцев? Ведь молодые еще совсем.

— Я не за яблоками, не беспокойся! Не любитель кислого! Неужто не знаешь, что с саженцами случилось?

— А что могло случиться?

— Да вот вырубили ночью.

— Вырубили?

— Все! До единого! Ровно после сенокоса лежат, хи-хи! — Он смеялся мелким, тоненьким смешком. — А ты ничего и не слышал?

— Нет, откуда мне? Я в усадьбу не бегаю.

Марковяк зорко следил за выражением молодого продолговатого лица, но ничего не прочел на нем.

— Хорошие деньги пропали, ничего не скажешь… Саженцев-то десять моргов было.

— Ну, граф не обеднеет…

— Оно, конечно, не обеднеет, хи-хи! А все-таки жалко. Сад-то какой был бы!

— Вам бы и так ничего из него не досталось.

— Мне-то? А конечно, мне не досталось бы, откуда? Так только, к примеру говорится… Ровнехонько, под корень вырубили топором. Не один человек, видно, работал… Одни рубили, а другие в стороне, у пасеки, шум поднимали, чтобы сторож не наскочил. Так и покончили с деревцами. А ты, может, ходил на рожь взглянуть?

— Ага.

— Ну, как?

— А как? Завтра собираемся косить, а косить-то нечего. Выжгло дочиста. Много намолотишь из такой ржи!

— Ой палит, палит! И в моей пшенице больше метелика, чем колосков…

— Вам и с метеликом не так уж плохо живется.

— Э, зря болтаешь… Уж такая беда, такая беда! Лошаденки совсем высохли, травы нет…

— Все равно получше наших.

— Изо всех сил стараюсь… Лошадки хорошие, так и малым обходятся, а то бывают такие прожорливые, что давай им и давай, а они все худые!

— Всяко бывает.

Марковяк подозрительно заглянул в голубые глаза парня.

— Это как же — всяко?

— Да ведь вы сами говорите, — невинно удивился Владек, — что одни, мол, прожорливы, а другие ущипнут чуточку травы, а жирные, вот как ваши, к примеру.

— Куда там жирные! Так только, чуть-чуть держатся.

— Домой идете?

— Нет. К кузнецу надо забежать, он должен был телегу мне оковать, — узнаю, как там.

Они разошлись в разные стороны благоухающими полями, над которыми все выше поднимался ослепительный, раскаленный, беспощадный шар солнца.

Солнце палило до самого вечера, а вечером поднялся ветер, и около полуночи начался пожар в Бжегах. А уже к полудню делегация подошла к усадьбе, и садовник вызвал управляющего Тот выворачивался, как мог.

— У нас к вам, господин управляющий, ничего нет! — прервала его Скалчиха. — Мы желаем с господином графом говорить. Вы ему только окажите, что, мол, делегация из Бжегов пришла, нас тут пятеро и староста с нами, человек казенный.

— Не знаю, выйдет ли граф.

— Мы вас, господин управляющий, не спрашиваем, знаете вы или нет. А не пойдете, так мы и сами дорогу в покои найдем.

Испуганный управляющий побежал во дворец. Долго не возвращался.

— Не торопятся.

— Ровно нищие, под дверьми стоим.

— А нешто мы не нищие?

— Коли уж пришел человек просить, — ничего не поделаешь.

— Может, спит еще.

— Ну да, в такую пору да спит!

— А что? Ему ведь не в поле спешить, да и коровы в коровнике не ревут.

— Наши-то уж не заревут, никогда не заревут! — расплакалась вдруг Скалчиха, и у мужиков засосало под сердцем.

Но тут распахнулись двери и вышел граф. Он остановился на крыльце, огромный, широкий, из-под седых бровей пристально смотрели припухшие глаза с синими мешками под ними.

— Чего надо?

Верциох подтолкнул старосту.

— Говорите, Роман! Вы ведь староста!

Староста выдвинулся вперед и низко поклонился.

— Мы вот из Бжегов, господин граф, ваше сиятельство. Нынешнюю ночь над нами большое несчастье стряслось.

— Знаю.

— Сгорело все — вся деревня.

— Ну, так в чем же дело?

Смущенный староста колебался. Вперед выскочила Скалчиха.

— Да вот, ваше сиятельство, господин граф, пришли мы, делегация, значит, пятеро нас и староста, просить помочь деревне.

Остшеньский нахмурил брови, оттопырил губы под седыми усами.

— А с какой это стати я должен вам помогать?

У Скалчихи язык прилип к гортани. Ей помог Верциох.

— Да уж так повелось, что когда у людей несчастье, то им другие помогают. А кто нам поможет, когда ни у кого нет? Засушливый год, нужда по всем деревням, каждый едва дышит… А уж вашему сиятельству невелик убыток дать картошки немного, соломы там или лесу чуточку.

— Так вы и пришли ко мне…

— А к кому ж нам идти? Не к тому же, кому и самому нечего в рот положить? Пришли к тому, у кого есть.

— Господи, столько земли, и лесу, и всего! — вздохнула Скалчиха.

— Так вы все у меня пересчитали, все пересчитали… — спокойно сказал Остшеньский, внимательно глядя на них, на их рваную одежду, закопченные руки, на большой свежий шрам на голове Верциоха. Большое опухшее лицо графа наливалось кровью. Волна крови поднималась от короткой шеи вверх, окрасила щеки, пористый нос, залила до густых седых волос лоб.

— Колисяк!

— Слушаю, ваше сиятельство, — вытянулся в струнку управляющий.

— Дашь им… дашь им…

Глаза его заволокло красным туманом. Он уже не видел ни старосты, ни Верциоха, ни этой растрепанной бабы. Видел лишь одно — лежащие рядами вырубленные, изувеченные, истребленные саженцы, чудесные, благородные саженцы золотых и серых ранетов, кальвилей, лимонок, тщательно подобранные и посаженные под его личным надзором.

— Колисяк, слышишь?

— Слушаю, ваше сиятельство.

— Дашь им два воза картошки, той, что вчера перебрали для свиней. И дашь им, дашь им… — граф задыхался, — шестьсот деревьев, слышишь? Шестьсот деревьев!

Управляющий побледнел.

— Деревьев? Каких деревьев?

— Не понимаете? Кальвили, золотые ранеты, серые ранеты, райские яблоньки. Шестьсот, все шестьсот отдашь им. Все десять моргов, слышишь?

Он схватился руками за шею, срывая воротник, который давил его, повернулся и хлопнул дверью, только эхо покатилось по дворцовым комнатам.

Крестьяне остолбенели. Но, как по мановению волшебной палочки, выбежала дворцовая прислуга, откуда-то появились лесники с ружьями, и, прежде чем кто-либо успел опомниться, все пятеро уже оказались за воротами.

Старый Верциох весь посинел. Скалчиха подняла кулак и страшным, безумным голосом стала проклинать графа, дворец, землю, леса и воды, все, что ему принадлежало.

VIII

Вести по деревням распространяются быстро. Еще не смерклось, как Мыдляжиха уже прибежала с новостью.

— Верно говорю, так оно все и было. Их же там пятеро слышало: Верциох, Скалка, Скалчиха, Кухарчук… Вот не вспомню, кто пятый?.. Ах, да! И староста, староста пятый. И все одно говорят.

Люди покачивали головами и вновь припоминали свои обиды.

— Да что ему? Кабы все посдыхали, он был бы только рад.

— И не в одних Бжегах, а и в Мацькове, и тут у нас, и повсюду.

— Чтобы уж ему одному всюду сидеть, по всему Бугу.

— Да и так уж расселся!

— А с Зелинским-то что было!

— Был уже суд или нет еще?

— До суда еще далеко… Не знаете, что ли, как это всегда тянется? Да и какой толк от суда? Нешто его самого накажут? Нет! Лесники отсидят, что положено, а потом все останется по-прежнему.

— С Пащуком-то как было, помните?

— А Липскому, говорят, триста злотых за молчание дал, когда лесник его подстрелил.

— А на уборку так ни одного человека из деревни принимать не велел! Из украинских деревень привез, издалека.

— Ну, этим работать, что корове танцевать.

— Управляющий мечется по полям, прямо до седьмого пота! Ту пшеницу, знаете, так они вдесятером без малого неделю косили!

— Ну уж, вы скажете!

— Верно говорю, кого угодно спросите.