Уильям Теккерей - Дени Дюваль
Однажды вечером… суждено ли мне забыть этот вечер? Была пятница…
[113]
После чая у миссис Барнард мне разрешили проводить мою дорогую девочку к Уэстонам в Приорат, который находится всего лишь в какой-нибудь сотне ярдов от дома доктора. За столом весь вечер говорили о битвах и опасностях, о вторжении и о новостях с театров военных действий во Франции и в Америке. Моя дорогая девочка молча сидела за вышиваньем, время от времени поднимая свои большие глаза на собеседников. Наконец пробило девять — час, когда мисс Агнесе пора было возвращаться в дом своего опекуна. Я имел честь сопровождать ее, мысленно желая, чтобы короткое расстояние между обоими домами увеличилось, по крайней мере, раз в десять.
"Доброй ночи, Агнеса!" — "Доброй ночи, Дени! До воскресенья!" Еще минуту мы шепчемся под звездами, маленькая нежная рука ненадолго задерживается в моей, потом на мраморном полу прихожей слышатся шаги служанки, и я исчезаю. Как-то так получалось, что днем и ночью, за уроками и в часы досуга я всегда думал об этой маленькой девочке.
"До воскресенья!" А ведь была пятница! Даже такой срок казался мне страшно долгим. Ни один из нас не мор и подозревать, какая долгая предстоит нам разлука и сколько приключений, тревог и опасностей придется мае пережить, прежде чем я снова смогу пожать эту любимую руку.
Дверь за Агнесой закрылась, и я пошел вдоль церковной стены по направлению к дому. Я вспоминал о той блаженной незабываемой ночи, когда мне дано было сделаться орудием спасения моей дорогой девочки от ужасающей смерти, о том, как с самого детства лелеял я своем сердце эту заветную любовь, о том, каким благословением осенила Агнеса всю мою юную жизнь. Многие годы она была моим единственным другом и утешителем Дома я имел кров, пищу и даже ласку, — по крайней мере со стороны матушки, — но был лишен общества, и до тех пор, пока не сблизился с семьею доктора Барнарда, я не знал ни дружбы, ни доброго расположения. Какова же должна быть благодарность за этот бесценный дар, которым они меня наделили? О, какие клятвы я твердил какие возносил молитвы, чтобы мне дано было стать достойным таких друзей, и вот, когда я, исполненный этих блаженных мыслей, медленно брел к дому, на меня обрушился удар, в один миг предопределивший всю мою дальнейшую жизнь.
Это был удар дубиной; он пришелся мне прямо по уху, и я без чувств свалился на землю. Я смутно помню несколько человек, притаившихся в темном проулке, куда я должен был свернуть, потасовку, ругань, крик: "Бей его, будь он проклят!" — а затем я безжизненной глыбой рухнул на холодные гладкие плиты мостовой. Я пришел в себя почти ослепший от крови, которая заливала мне лицо Я лежал на дне крытой повозки вместе с другими, испуcкавшими тихие стоны страдальцами, а когда я тоже принялся стонать, чей-то хриплый голос грубо выругался и велел мне тотчас замолчать, пригрозив, что еще раз треснет меня по башке. Очнувшись от страшной боли, я тут же снова потерял сознание. Когда я наконец немного пришел в себя, меня выволокли из повозки и швырнули на дно какой-то лодки, где ко мне, по-видимому, присоединились остальные пассажиры жуткого экипажа. Потом явился какой-то человек и промыл мою рану соленой водой, от чего голова у меня заболела еще сильнее. Потом этот человек, шепнув мне на ухо: "Я друг", — плотно стянул мне голову платком. Между тем лодка подошла к бригу, стоявшему на якоре на возможно близком расстоянии от берега, и человек, который сначала оглушил меня дубиной, а потом ругался, непременно пырнул бы меня ножом, когда у меня закружилась голова и я чуть было не упал за борт, если бы за меня не вступился мой друг. Это был Том Хукем, семье которого я отдал те самые три гинеи. В тот день он, без сомнения, спас мне жизнь, ибо грозивший мне злодей впоследствии сознался, что хотел меня прикончить. Вместе с остальными изувеченными и стонущими людьми меня затолкали в трюм, и люгер, подгоняемый попутным ветром, двинулся к месту своего назначения, где бы оно ни находилось. О, что за жуткая была эта ночь! В бреду мне казалось, что я выношу Агнесу из моря, и я все время звал ее по имени, о чем рассказал мне Том Хукем, который явился с фонарем проведать несчастных горемык, валявшихся вповалку на нарах. Он принес мне воды, и я, дрожа от боли и озноба, кое-как проспал эту страшную ночь.
Утром наше судно подошло к фрегату, стоявшему на рейде у какого-то города, и Хукем на руках перенес меня на борт. В эту самую минуту подошла капитанская шлюпка, и капитан со своими спутниками, а также кучка горемычных пленников вместе с захватившими нас вербовщиками встретились таким образом лицом к лицу. Вообразите мое изумление и радость, когда я увидел, что капитан — не кто иной, как друг моего дорогого доктора, капитан Пирсон. Лицо мое, закрытое повязкой, было таким бледным и окровавленным, что меня с трудом можно было узнать.
— Итак, любезный, — сурово произнес капитан, — ты полез в драку? Теперь ты видишь, что значит сопротивляться людям, состоящим на службе его величества?
— Я и не думал сопротивляться, капитан Пирсон. На меня напали сзади, сказал я.
Капитан удивленно окинул меня надменным взглядом. Этот истерзанный молодчик едва ли мог внушить ему доверие. Вдруг он воскликнул:
— Боже мой! Да неужто это ты, мой мальчик! Неужто это юный Дюваль!
— Да, сэр, — отвечал я, и то ли от избытка чувства, то ли от потери крови и слабости голова у меня закружилась, и я без сознания рухнул на палубу.
Я очнулся на койке в лазарете фрегата "Серапис", где в то время, кроме меня, лежал всего один пациент. Оказалось, что я целые сутки метался в горячечном бреду, беспрестанно призывая Агнесу и предлагая перестрелять всех разбойников. Ко мне приставили очень славного фельдшера, который ухаживал за мною гораздо внимательнее, чем несчастный раненый в своем жалком и унизительном положении мог ожидать. На пятый день я поправился, и хотя был еще очень бледен и слаб, все же смог пойти к капитану, который вызвал меня к себе. Мой друг фельдшер проводил меня в его каюту.
Капитан Пирсон писал у себя за столом, но тут же отослал секретаря, и когда тот удалился, дружески пожал мне руку и откровенно заговорил о странном происшествии, которое привело меня на борт его корабля. Его помощник, да и сам он получили сведения, что в одном уинчелсийском трактире можно захватить несколько первоклассных моряков из числа так называемой "макрели", и помощник его изловил там с полдюжины этих молодчиков, которые принесут куда больше пользы, если станут служить его величеству на корабле королевского флота, вместо того чтобы обманывать его на своих собственных.
— Ты попался в эту сеть случайно, — сказал капитан. — Я знаю твою историю. Я беседовал о тебе с нашими общими друзьями в доме доктора Барнарда. Несмотря на свою молодость, ты уже сумел приобрести в родном городе жестоких врагов, и потому тебе лучше оттуда уехать. В тот вечер, когда мы с тобой познакомились, я обещал нашим друзьям взять тебя к себе на корабль добровольцем первого класса. Когда настанет время, ты сдашь экзамен и будешь произведен в корабельные гардемарины. Да, вот еще что. Твоя матушка находится в Диле. Ты можешь сойти на берег, и она тебя экипирует. Вот тебе письма. Как только я тебя узнал, я написал доктору Барнарду.
Я простился со своим добрым командиром и покровителем и побежал читать письма. Миссис Барнард и доктор писали, как встревожило их мое исчезновение и как они обрадовались, узнав от капитана Пирсона, что я нашелся. Матушка, как всегда попросту, без затей, сообщала, что ждет меня в дилской гостинице "Голубой Якорь" и что давно уже приехала бы ко мне, если б не боялась, что мои новые товарищи осмеют старуху, которой вздумалось явиться на береговой шлюпке ухаживать за своим сыночком. Лучше мне самому приехать к ней в Дил, где она экипирует меня как подобает офицеру королевского флота. Я тотчас отправился в Дил. Добросердечный фельдшер, который меня выходил и успел полюбить, ссудил меня чистой рубашкой и так аккуратно перевязал мне рану, что под моими черными волосами ее почти не было видно.
— Le pauvre cher enfant! Comme il est pale! [114] — Какой нежностью заблестели глаза матушки при виде меня! Добрая женщина непременно хотела собственноручно причесать мне волосы, и, заплетя их аккуратной косицей, она завязала их черною лентой, Затем мы отправились в город к портному и заказали костюм, в каком даже сын лорда не постыдился бы явиться на борт своего корабля. Моя форма очень скоро была готова. На следующий день после того, как с меня сняли мерку, мистер Леви принес к нам в гостиницу мои обновки, я с великим удовольствием в них облачился и, щегольски заломив шляпу, с кортиком на боку и чрезвычайно довольный собою, отправился на плац-парад рука об руку с матушкой, которая возгордилась еще больше, чем я сам. В этот день она, удостоив величественным кивком кое-кого из ремесленников и их жен, прошла мимо них, не говоря ни слова, как бы давая им понять, что, когда она прогуливается в столь благородной компании, им надлежит знать свое место.
