Вашингтон Ирвинг - Сочинения
Бюргеры степенно кивали Антони ван дер Хейдену; их жены посылали ему вдогонку какое-нибудь дружеское словечко; все звали его по имени, как было принято в этой твердыне добрых старых обычаев, – ведь они знали друг друга с детства и выросли вместе. Гер Антони на этот раз не останавливался и не отпускал обычных острот и шуток, так как торопился домой. Наконец они добрались до его обиталища. Это было довольно большое здание в голландском стиле, с крупными железными цифрами на фронтоне, сообщавшими о годе его постройки, состоявшейся еще в раннюю пору колонизации.
Весть о прибытии гера Антони предшествовала ему, и домашние уже ожидали его. У дверей толпилась целая куча негров, старых и малых, высыпавших ему навстречу. Седые старики, побелевшие у него на службе, радостно ухмылялись, отвешивали неловкие, смешные поклоны и забавно гримасничали, тогда как малыши вертелись у его ног. Но больше всех обрадовалась его возвращению маленькая пухленькая цветущая девушка, которая была его единственной дочерью и отрадою его сердца. Она выбежала навстречу из дому, но, заметив, что рядом с отцом незнакомый молодой человек, смутилась и вспыхнула, как подобает воспитанной в добрых нравах застенчивой юной девице. Дольф уставился на нее в немом восхищении: никогда еще, как ему казалось, не видел он столь прелестного существа в образе женщины. Она была одета по старинной голландской моде: на ней были длинный корсаж и пышная короткая юбка, как бы созданные для того, чтобы показать и подчеркнуть линии женского стана. Волосы, прикрытые маленьким круглым чепцом, оттеняли красоту ее лба; у нее были чудесные синие смеющиеся глаза, тонкая, изящная талия и нежная высокая грудь – короче говоря, она была маленькою голландской богиней, и Дольф, который ни в чем не останавливался на полпути, тотчас же потерял голову и влюбился.
Она сердечно встретила Дольфа и пригласила его войти в дом. Внутри все свидетельствовало о вкусах и привычках гера Антони и одновременно о богатстве, оставленном ему предками. Комнаты были обставлены прекрасною старинною мебелью красного дерева. В буфетах и поставцах сияла чеканная серебряная посуда и расписной фарфор. Над камином в гостиной красовался, как полагается, родовой герб, раскрашенный и заключенный в рамку; над ним висело охотничье ружье, а по бокам – индейская сумка и рог с порохом. Комнату украшало множество других предметов индейского происхождения: трубки мира, томагавки, ножи для снятия скальпов, охотничьи сумки и бисерные пояса; кроме того, тут можно было увидеть различные рыболовные снасти и два-три ружья по углам. Хозяйство в доме ван дер Хейденов велось, по-видимому, в соответствии со вкусами самого хозяина, но не без участия мягкой и женственной руки его дочери. Здесь царила атмосфера почтенной патриархальной простоты и благодушной снисходительности. Негры без приглашения вошли в комнату повидаться с хозяином и послушать рассказы о его приключениях; они молча стояли у двери и слушали, пока он не кончил рассказывать, а потом вышли, широко улыбаясь, чтобы повторить слышанное на кухне. Двое негритят – очевидно, домашних любимцев – возились с собаками и делились с ними своим хлебом с маслом. Все слуги выглядели сытыми и довольными, а когда накрыли стол к ужину, разнообразие и обилие домашней снеди и лакомств свидетельствовало о щедрой и широкой натуре хозяина, а заодно и о незаурядных хозяйственных дарованиях его дочери.
Вечером явились многочисленные посетители из числа достопочтенных обитателей города: ван Ренселаеры, Гансеворты, Розебумы и прочие друзья-приятели ван дер Хейденов. Все пришли послушать отчет хозяина о его странствиях, ибо он был местным Синдбадом-мореходом, и его подвиги и приключения служили излюбленной темой для горожан. Пока они сидели в гостиной у открытой двери, беседовали, делились городскими вестями и выкладывали бесконечные таинственные истории, Дольф, уютно пристроившись на скамье у окна, любезничал с молоденькой хозяйкой. Он был откровенен в выражении своих чувств, ибо в те времена ложная скромность и прочие церемонии не были в моде; к тому же в чудесной полутьме долгого летнего вечера есть нечто благоприятствующее любовному объяснению: она придает отвагу самому робкому языку и скрывает краску румянца на лице застенчивой собеседницы. Спускалась ночь, только звезды ярко мерцали на небосклоне; время от времени за окном вспыхивало мимолетно-призрачное сияние светляка, который иной раз, заблудившись, попадал в комнату и носился у потолка, точно искорка.
Что собственно нашептывал на ухо девушке Дольф в этот нескончаемый летний вечер, передать невозможно: он говорил так тихо и так невнятно, что слова его не достигли слуха историка. Возможно, впрочем, что они без промаха били в цель, ибо он обладал способностью нравиться женщинам и когда бывал в женском обществе, всегда воздавал ему должное. Между тем посетители один за другим разошлись; Антони ван дер Хейден, наговорившись до полного изнеможения, клевал носом в своем кресле у двери. Внезапно его разбудил звонкий, от всей души отпущенный поцелуй, которым Дольф неосмотрительно закончил одну из своих пылких фраз и который прозвучал в тишине комнаты, как выстрел из пистолета. Гер Антони вскочил на ноги, протер глаза, велел принести свет и заметил, что пора, мол, и на боковую; уходя к себе, он дружески пожал Дольфу руку, ласково посмотрел ему прямо в глаза и покачал головой с таким видом, будто ему известно решительно все: ведь он помнил себя в свои юные годы!
Нашего героя поместили в просторной комнате с дубовой панелью, где стояли платяные шкафы и вместительные комоды, натертые воском и сверкающие медными украшениями. Здесь хранился обильный запас семейного белья и полотен: голландские хозяйки отличаются похвальным тщеславием и имеют обыкновение показывать гостям сокровища своего дома.
Впрочем, Дольф был настолько поглощен думами, что не обратил внимания на окружающие богатства; тем не менее он не мог не почувствовать различия между непринужденною доброжелательностью и веселостью, царившими в доме ван дер Хейденов, и скудным, пропитанным скаредностью, безрадостным бытом доктора Книпперхаузена. Но насладиться окружающим по-настоящему ему мешала неотступная мысль, что рано или поздно ему придется все же расстаться с добродушным, сердечным хозяином и прелестной хозяйкою, чтобы снова пуститься в странствия по белу свету. Оставаться дольше было бы непростительной глупостью: он бы влюбился еще сильнее, а для бедного малого, каким он был, домогаться дочери великого Антони ван дер Хейдена – разве это не сумасшествие? Самый отклик, которым отозвалось на его чувство сердце юной девицы, заставлял Дольфа торопиться с отъездом. С его стороны было бы черной неблагодарностью в ответ на гостеприимство хозяина воспользоваться безрассудной любовью, внушенной им его дочери. Короче говоря, Дольф как две капли походил на весьма многих юношей с прекрасным сердцем и ветренной головой, которые сначала действуют, а потом думают, причем действуют совсем не так, как задумали, так что, приняв превосходное решение на ночь, они начисто забывают о нем поутру.
«Чудесное завершение путешествия, лучше и не придумаешь! – сказал он себе, погружаясь в свежие простыни. – Вместо того чтобы вернуться домой с мешком золота, я высадился на чужом берегу с одним-единственным стивером[38] за душою и, что хуже всего, влюбился по самые уши. Впрочем, – добавил он, вытянувшись и повернувшись на другой бок, – сейчас я лежу в хорошей постели, и это уже немало; насладимся же настоящим и позабудем про все на свете; я осмеливаюсь настаивать, что так или иначе, а все наладится и устроится к лучшему».
С этими словами он протянул было руку, чтобы погасить оплывающую свечу, как вдруг застыл от ужаса и изумления: ему показалось, что он видит перед собой призрака из «Дома с привидениями», который уставился на него из погруженной в полутьму половины комнаты. Присмотревшись, он понял, что предмет, принятый им сначала за призрак, на самом деле не что иное, как старинный портрет фламандской работы, висевший в темном углу, рядом с платяным шкафом. Это было, однако, поразительно точное изображение ночного его посетителя. Тот же плащ, тот же камзол, перетянутый в талии поясом, та же борода с проседью, тот же устремленный в одну точку взгляд, та же шляпа с опущенными полями и пером, свисающим с одной стороны. Дольф вспомнил о замеченном им сходстве между Антони ван дер Хейденом и стариком из «Дома с привидениями»; сейчас больше, чем когда-либо, он проникся убеждением, что между обоими существует какая-то непонятная связь и что сама судьба руководит им в его странствиях. Он лежал и смотрел на портрет, вызывавший в нем почти точно такой же страх, как и призрачный оригинал, пока бой стенных часов не возвестил ему наступления поздней ночи. Он погасил свечу, долго ворочался, размышляя о странных обстоятельствах и совпадениях, и, наконец, заснул. Во сне его продолжали преследовать те же образы, которые не давали ему покоя и наяву. Ему снилось, будто он по-прежнему лежит, уставившись на портрет, что понемногу портрет оживает; от стены отделяется фигура странного старика; он выходит из комнаты, Дольф – за ним; они оказываются возле колодца, незнакомец указывает ему на колодец, улыбается и исчезает.
