Ванда Василевская - Пламя на болотах
— Эй, что вы там делаете?
Огромная тень шевельнулась. Лодки стукнулись бортами, плеснула вода.
— Плывем на тот берег.
— На тот берег? Как бы не так! — От бешенства у Хожиняка перехватило дыхание. Он уже заметил дыру в садке. От двухдневного улова, наверно, ничего не осталось. Негодяй даже не забирал рыбу, а просто выпустил ее в воду.
— Положить весло и на берег!
— Если нам захочется, — спокойно сказал Иван и подал рукой знак. Тот, другой, погрузил в воду весло. Осадник преградил им путь к реке.
— На берег!
— И зачем на берег, паночку? Зачем? — тихим, настороженным голосом спросил мужик.
— Там увидишь зачем, сукин сын! Пойдешь в комендатуру, слышишь?
— В комендатуру? Больно уж далеко идти ночью. — В спокойном голосе зазвучала издевка. Красный туман ярости заслонил глаза осадника.
— К берегу, не то буду стрелять!
— Что ж, можно и стрелять, почему нет?
Хожиняк потянулся за револьвером. Но, прежде чем он успел его вытащить, Иван с быстротой молнии прыгнул на нос лодки, вырвал весло из рук сидящего товарища и высоко занес его. Весло обрушилось на голову Хожиняка. Он не успел крикнуть и с плеском и шумом рухнул в воду. Лодка плавно покачивалась на темной реке.
— А дальше что?
— А ничего. Вылезай и беги домой. Тебя он не узнал, да и не мог узнать.
— А вы?
— Ничего.
— Утонул он, что ли?
— Здесь мелко. Да и что тебе, утонул или нет? Удирай в деревню. Я уж завтра узнаю. Бабе моей скажи.
Черная тень прыгнула на берег, а Иван стал грести на другую сторону. Через мгновение лодка исчезла во тьме.
Осадник барахтался в жидкой грязи у берега, он наугад загребал руками, чувствуя, как грязь заливает ему лицо, проникает в рот. Лишь с огромным усилием ему удалось усесться по пояс в воде. Перед глазами плясали красные, зеленые, фиолетовые круги. В ушах шумело, во рту чувствовался солоноватый вкус крови. Резкая дрожь пробежала по всему его телу, и тогда лишь он сообразил, что надо выбраться из воды, и с трудом приподнялся. Здесь было не глубже, чем по колено. На мгновение он изумился, что он здесь делает и зачем влез в воду. Он осторожно ступал по скользкому, вязкому дну. Всякое движение отдавалось под черепом, как мучительные удары молота. До берега было всего несколько шагов. Он добрел до него и присел, почти теряя сознание, бессмысленно уставившись на слабо поблескивающую в потемках воду. Что случилось? Осадник мучительно искал в закоулках памяти то самое важное, что маячило где-то в глубине сознания, но никак не укладывалось в слова. Ему становилось все холоднее, одежда намокла, с волос текла вода. И вдруг, словно откровение, перед ним возникла картина: высоко занесенное весло и лицо Ивана, непонятным образом отчетливо увиденное, несмотря на темноту. Он собрался с силами и встал. Шаг за шагом, шатаясь, едва не падая, он брел к своему дому. Лишь теперь он почувствовал обыкновенную, понятную боль и ощупал голову. Среди мокрых волос пальцы почувствовали другую влагу, густую и теплую. Видно, была рассечена кожа. Превозмогая сопротивление тяжелых, как колоды, ног, он двигался вперед. Боль усилилась, ощущалась где-то глубже, под черепом. Осадник сдержал рвущийся из груди стон. Но молотки в голове стучали все громче. Он уже полз на четвереньках, чувствуя под руками сырую траву, с трудом отыскивая направление. Он не знал, сколько времени это продолжалось — час, день, год. Весь в поту, стуча зубами от озноба, он добрался до дому, из последних сил открыл дверь, задвинул тяжелый засов. Не зажигая огня, не снимая с себя мокрой одежды, повалился на постель. Ему казалось, что он сразу уснет, но сон не приходил. Перед глазами клубилась тьма, из нее выплывали неопределенные, рассеянные образы, в ушах гудело, звенело, грохотало. Из туманной мглы, из ее странных очертаний стали возникать отчетливые картины. Далекие зеленые поля, весело, беззаботно лает Цезарь. «Ах, это ведь там, дома, под Калишем». Странно, Цезаря отравили мужики, а Цезарь лает, радостно виляет хвостом. Как хорошо, что он, Хожиняк, опять очутился на старом месте, у себя дома! Конечно, земли маловато, но, право, лучше хозяйничать, пусть на одном гектаре земли, в этом солнечном, мирном, знакомом и понятном уголке, чем там, куда его неведомо зачем понесло, на этом проклятом участке среди трясины. В конце концов даже ссоры с братьями — это пустяк, можно перенести. Быть может, все это было лишь нелепым, страшным сном? Да, это наверняка сон. Как хорошо проснуться и увидеть, что кошмар исчез. Жаль только, что так болит голова. Он забыл надеть шапку, а солнце невыносимо печет. Жарит вовсю. Тропинка между хлебами поднимается все выше, вырастают холмики, кривые сосны корчатся на песке. Да ведь это как раз и есть то самое главное место — вон тот лесок. Ну и лупят оттуда большевики! Да что тут возиться — вперед! Выкурить их из этого лесочка! Бегом — марш! Ноги вязнут в грязном песке, бежать трудно, но так надо, нечего ждать, пока они из-за надежного прикрытия перестреляют всех. Вот тебе на! Пуля уже попала в него… Но странно, почему в голову? Хожиняк ведь знает, что это не так, что он ранен в ногу, наверняка в ногу… А тут, как назло, болит голова. Его охватывает гнев неизвестно на кого, потому что как же так? Всегда считалось, что в ногу, и вдруг оказывается в голову.
Идет Ядвиня. Быть может, Ядвиня объяснит это, но нет, она равнодушно проходит мимо, совершенно не обращая на него внимания. Хожиняк хочет крикнуть, хочет предостеречь ее, что ведь в том лесочке большевики. Сумасшедшая, тут пули летают, а она идет… Со страшным усилием Хожиняк пытается крикнуть, но голоса нет, он замирает в груди, а Ядвиня все идет, идет прямо в лесок… Ведь ее же могут застрелить и свои, она попала в пространство между двумя линиями огня. Что же теперь будет? Вот как она смешно гребет по земле, лодка движется по поверхности песчаных волн, а староста, будто глумясь, тоже показывает рукой в ту сторону. Идиот он, что ли, или нарочно это делает? «Все это глупости», — говорит поручик Стшалковский, и Хожиняк с изумлением смотрит в его молодое небритое лицо. Ведь поручика убили как раз под этим сосновым лесочком, еще до того, как ранили Хожиняка, и вдруг он уже ранен, а поручик ходит как ни в чем не бывало и улыбается. Поручик идет с Ядвиней, хотя это же невозможно — Ядвиня живет в Полесье, в Ольшинках, а поручика убили большевики, когда она была еще маленькой девочкой. Сколько это лет назад? Но годы спутываются с гектарами, и Хожиняк начинает мучительно подсчитывать количество гектаров в своем участке. Надо ведь еще прибавить луг на Оцинке — сколько это будет? Иван улыбается. «Что ж, можно и стрелять, почему нет?» Но зачем, собственно, стрелять? И что тут общего между стрельбой и лугом у реки? Куда девалась Ядвиня? Всюду переливается, перекатывается высокая вода, шумит, грохочет. Уже ничего не видно, кроме волн. Они вздымаются вверх, низвергаются вниз, скользят, колышутся в полном мраке. Надо плыть — какая плотная, какая густая, тяжелая вода… Она вздымается, течет, не поймешь — в какую сторону. Бьет о берег. Где же этот берег? Можно править на слух. Что это, плотина, что ли? Вода гремит, грохочет — наверно, плотина.
— Эй, господин Хожиняк! Пане Владислав! Пане Владислав!
Сквозь грохот волн пробился явственный, знакомый голос. Хожиняк открыл глаза. В комнате темновато. Свет с трудом пробивается сквозь щели наглухо запертых ставней. Он мгновенно вспомнил все происшедшее. Поднял отяжелевшую голову, спустил ноги с кровати, и весь мир заколебался, закачался, поплыл перед его глазами. Он преодолел слабость и непослушными руками отодвинул железный болт. В комнату ворвался светлый солнечный день. Со звоном отскочил крючок, окно распахнулось. Ароматной волной хлынул теплый воздух.
— Что с вами делается, проспали вы, что ли? — весело заговорил Стефек, но оборвал на полуслове. Хожиняк с красным опухшим лицом сидел на скамье. Грязь, ил, зеленая корка засохших водорослей покрывали его одежду. На всклокоченной голове темные струйки крови смешались с потеками грязи. Стефек подтянулся на руках и ловко вскочил в комнату.
— Ради всего святого, что случилось?
Осадник взглянул утомленными глазами.
— А ничего. Угостили меня хамы вчера вечером…
И в ту же минуту пожалел, что сказал правду. Можно было солгать, вывернуться как-нибудь. Но Стефек больше не расспрашивал. Он засуетился вокруг больного.
— Где у вас другой костюм? Да вы весь горите, у вас жар… Вам надо лечь, мать сейчас придет, я скажу ей, она перевяжет, вы же ранены.
— Кожа слегка рассечена. Оставьте, ничего со мной не случится.
Стефек бросил взгляд на непостланную, загрязненную постель, торопливо стащил одеяло, несмотря на сопротивление Хожиняка, снял с него все еще не просохшие сапоги и почти насильно уложил в постель.
— Мать хотела просить вас, чтобы вы одолжили лошадь, мы бы стали сразу двумя возами возить хлеб, вот я и забежал… Стучал, стучал в окно, все руки себе обколотил. Сейчас сбегаю, пришлю маму, а то сам я в болезнях ничего не понимаю.
