Лион Фейхтвангер - Симона
Они вышли на площадь. На скамье под вязами сидел Морис с разряженной в пух и прах Луизой.
— Добрый день, Симона, — крикнул он ей. — Куда это ты так торопишься?
— Не знаю, — сказала она нерешительно.
— Зато я знаю, — ответил он. — Отправь-ка своего молодого человека домой. Если ему угодно, он может прогуляться с моей Луизой. Мне в самом деле необходимо с тобой поговорить.
— Мосье, — сказал Этьен как можно грознее.
— Не волнуйтесь, молодой человек, — сказал Морис. — С вашей Симоной ничего не случится. Она нуждается в добром совете, поверьте мне.
Симону разозлило, что Морис опять всем и всеми командует; и в то же время ее обрадовало, что вот есть человек с ясной головой, готовый помочь ей в ее довольно сложном положении.
— Позволь уж я с ним потолкую, Этьен, — попросила она.
Луизон встала и оглядела ее с чуть заметной лукавой, вызывающей улыбкой. Симону это нисколько не задело. Она присела рядом с Морисом.
— Ну вот, наконец, — сказал он, но не начинал разговора, пока они не остались одни.
— Ну и сюрпризец же ты мне преподнесла, моя дорогая, — начал он. — А все твоя "девичья романтика", — прибавил он насмешливо. Симона густо покраснела. — Расплачиваться за твой патриотический порыв в первую очередь пришлось мне, — продолжал он. — Прежде всего они заподозрили меня.
— Вас? — спросила Симона. — Кто это — они?
— Для меня не совсем ясно, — отвечал Морис. — Меня вызвали в супрефектуру, там были прокурор Лефебр из Франшевиля, мосье Ксавье и немецкий офицер. Немчура так и буравил нас всех глазами, но рта ни разу не раскрыл.
— Вас заподозрили, вас? — спрашивала Симона. Ее ужасало, что она еще и Мориса подвергла опасности; в то же время ей было приятно, — он словно принимал участие в ее деянии.
— Тебя это удивляет? — спросил Морис. — Да это вполне естественно.
— Я бы, разумеется, немедленно вас выручила, если бы с вами что-нибудь сделали, — сказала она горячо и решительно.
— Очень мило с твоей стороны, — ответил Морис. Его насмешка не рассердила Симону.
— Туго вам пришлось? — спросила она.
— Да, не скажу, чтобы это было так же приятно, как первая брачная ночь. Я не знал, куда они гнут, а выдавать тоже никого не собирался. Прошло некоторое время, пока я смекнул, чего им надобно. Боши хотят установить две вещи. Во-первых, когда эта история произошла. Если до того, как они заняли город и объявили, что всякое уничтожение военных материалов будет строго караться, — тогда их это не интересует, тогда формально это ненаказуемо. Главное же, они хотят выведать, откуда все это исходит, что это за патриоты такие, где им искать своих врагов? Спрашивали они обиняками, явно стараясь сбить меня с толку, запутать. Пришлось сначала повалять дурака. Но потом мосье Ксавье навел меня на правильный путь.
— Тяжелый был допрос, Морис? — виновато спросила Симона.
— Конечно. Мне не хотелось неосторожным словом втянуть кого-нибудь в беду, — ответил Морис. — Мою собственную невиновность доказать было не трудно.
— Я рада, что им не удалось поймать вас в свои сети, Морис, — искренне сказала Симона. — Но зато, — продолжала она с гордостью, — пари вы все-таки проиграли.
— Какое пари? — с удивлением спросил Морис. — Ах да, вспомнил. Я, конечно, заплачу. В любую минуту можешь получить свою водку и сигареты. Но я плачу только как истый джентльмен. Прав, разумеется, я.
— То есть как? — возмутилась Симона. — Вы ведь говорили, что дядя Проспер никогда в жизни не пожертвует своим гаражом.
— А разве он им пожертвовал? — удивился Морис. — Ты получила его согласие? — Все широкое умное лицо Мориса смеялось.
Симона рассердилась.
— Кто вам вообще сказал, — наивно напустилась она на него, — что это сделала именно я?
Морис расхохотался громко, добродушно.
— Ах ты мой повинный ангелочек, — сказал он, — да так по-ребячески все это устроить никто, кроме тебя, во всем мире не сумел бы. Ведь есть другие, гораздо более незаметные способы. Ну хотя бы сахару в бензин подсыпать; на какое-то время это дает эффект. Но мне непонятно, зачем ты ото сделала, если теперь отпираешься? Все это только в одном случае имеет смысл — если это сигнал. Не думала же ты в самом деле остановить немецкие танки тем, что уничтожишь бензин мосье Планшара?
Симона молча, задумчиво слушала его.
— Я поступила неправильно, Морис? — спросила она робко, по-детски.
Морис искоса поглядел на нее. Она сидела слегка напряженно, скромно, как примерная ученица, которая старается сделать все как следует. Морис был обезоружен. В его голосе послышались теплые нотки.
— Неправильно, детка? — переспросил он. — Нет, этого сказать нельзя. Но польза невелика, а опасность огромна.
Впервые Морис разговаривал с пей сердечно, как настоящий друг. Симона была счастлива. Ей даже не мешало, что он обращался с ней как с ребенком. Она верила в его опыт, в его суждение. И если даже он не одобрял ее поступок, то понимал ее лучше всех других. Теперь, когда она знала, что судьба ее ему не безразлична, она почувствовала себя вне опасности.
— И вы действительно думаете, — спросила она, помолчав, — что все, даже немцы, знают, что это сделала я?
— Конечно, — ответил Морис.
— Но если, — продолжала Симона, — немцы установили, что это произошло до их прихода, значит, все в порядке, верно? Вы ведь сами так сказали?
— Этого я не говорил, Симона, — ответил Морис. — Во-первых, боши, если им понадобится, могут в любой момент вытащить эту историю на свет божий. А во-вторых, главная опасность вовсе не в бошах.
Симона удивленно посмотрела на него.
— О, святая простота, — потешался Морис. — Разве ты не понимаешь, что этот поджог бесит наших фашистов гораздо больше, чем бошей? Наши фашисты, маркиз и твой дядюшка, никогда не простят тебе, что ты подложила им такую свинью. Уж будь на этот счет покойна. Для чего, скажи на милость, впустили они бошей в страну? Для того, чтобы беспощадно расправиться наконец с теми, кого они называют подрывателями основ. И вдруг являешься ты и портишь им всю обедню. Думаешь, в их глазах это патриотизм? Нет, бунт. Тем более что это сделала ты, дочь Пьера Планшара. Тут пахнет коммуной, пахнет революцией. Только теперь, моя милая, и начинается война. Отныне твоя жизнь на вилле Монрепо райским блаженством не будет.
За его легким, насмешливым тоном Симона чувствовала жестокую правду. Она вспомнила мадам, как та сидела в ярком свете одна, черная, попыхивая сигаретой, и мороз пробежал у нее по спине. В глубине души Симона понимала, что Морис прав, только теперь война начинается. Но она не желала признать, что ото так. В Морисе говорит чистейшее предубеждение, его ненависть, он всегда был несправедлив к дяде Просперу.
— Это неправда, — горячо запротестовала она. — Вы всегда точили зубы на дядю Проспера, помните, это заметил даже старик Жорж. Я никогда не поверю, чтобы дядя Проспер мне что-нибудь сделал.
Морис, улыбаясь, лишь посмотрел на нее.
— Рад за вас, если вы так думаете, мадемуазель. — Он пожал плечами.
Симона вдруг переменила тон.
— А если бы они захотели со мной что-нибудь сделать, — спросила она доверчиво, — вы помогли бы мне, Морис?
— Странный вопрос, — ответил Морис. — Чем может тебе помочь какой-то шофер, если против тебя ополчится вся германская военная машина?
— Вы же сказали, — тихо возразила Симона, — что это не обязательно должны быть немцы.
— Ну, если так, — сказал Морис и усмехнулся. — Смотри-ка, ты совсем не так глупа, как кажешься. Конечно, мы тебе поможем. — Морис сказал это очень просто, но слова его прозвучали убедительно. — Мы все солидарны с тобой.
— Спасибо, Морис, — сказала Симона. Она почувствовала большое облегчение.
— А теперь тебе пора идти, — сказал он.
— Почему пора? — спросила она: было еще рано. Уж не хочет ли он от нее избавиться?
— Ты разве не знаешь? — ответил он. — Ведь теперь у нас время передвинуто на час вперед. Немцы, как пришли, ввели свое время. Ночь наступает у нас часом раньше.
У Симоны сжалось сердце. И время теперь в Сен-Мартене немецкое.
Она простилась с Морисом. Когда она, возвращаясь домой, шла со своим велосипедом по городу, она еще явственней чувствовала, что все глядят ей вслед и шушукаются за ее спиной. Но это уже не доставляло ей удовольствия, а смущало и было противно.
Симона поехала домой, радуясь, что Морис теперь ее друг. Но с ним нелегко. С какой злостью и презрением говорил он о дяде Проспере. Он не прав. Не может быть, чтобы он был прав.
Войдя в дом, она увидела шляпу дяди Проспера на обычном месте. Значит, он вернулся. Сейчас, сию минуту она убедится, она воочию убедится, что Морис к нему несправедлив. Но она услышала, что дядя Проспер разговаривает с мадам, а ей не хотелось встретиться с ним в присутствии мадам, она хотела сначала поговорить с ним с глазу на глаз.
