Евдокия Нагродская - Обольщение. Гнев Диониса
– Нет, только вам.
– Благодарю вас и впредь прошу не высказывать. Очень жаль, что моя жена вас так любит. Вы, разводя подобную философию, можете иметь на нее дурное влияние, – говорит он и выходит из комнаты.
О, если бы ты знал все, ты не позволил бы своей жене и видеться со мной. Ты бережешь ее чистоту, потому что эта чистота удобна для тебя. А когда молодость жены твоей увянет, даже эта чистота поставится ей в упрек. Тебе покажется, что тебе нужны эксцентричные женщины, африканские страсти, безумная любовь, и ты пойдешь искать все это, хотя бы за деньги, и будешь обманывать себя, что тебя любят за твой ум, за твою наружность…
Однако как медленно идет поезд!
Женя понемногу уходит от нас: от меня, от Андрея, от Ильи. О Кате она не смеет и упоминать при муже. Мать ее не испытала этого отчуждения: она умерла. Она успела поняньчить только первого внука. Жениному сыну Илюше было всего семь месяцев, когда бабушка умерла. Умерла она счастливая, что мы все были около нее. Все, кроме Кати, но и о Кате она могла не беспокоиться.
Катя устроилась хорошо. Я писала о ней Латчинову в Париж, он ей достал уроки русского языка и сделал ее чем-то вроде своего секретаря.
Катя хорошо зарабатывает. Она могла бы вернуться теперь в Россию – Латчинов и это устроил, но после смерти матери она решила не возвращаться.
Она даже звала Андрея к себе, но он, окончив гимназию, поступил в Технологический и живет с нами.
Как медленно идет поезд!
Латчинов! Думала ли я, что наше случайное знакомство в осенний день на вилле Боргезе обратится в такую дружбу? Нет, это не дружба, не приятельские отношения: он держит себя всегда сдержанно, корректно, но в трудную минуту он всегда там, где нужно. Всегда, без малейшей просьбы он сделает все, что можно. Его большое состояние позволяет ему не служить, и его время всегда к услугам тех, кто нуждается в нем.
Все эти годы он играл роль нашего общего доброго гения. Вот теперь, перед моим отъездом, он написал шутя, что пока меня не будет с Ильей, он приедет недели на две развлекать его в деревню к Жене.
И это не пустые слова. Илья оживет в его присутствии: он высоко ценит его талант, его знания. А знания у него замечательные – по всем отраслям науки.
Женя прозвала его «Брокгауз и Эфрон». Эти знания по истории, археологии и истории литературы древних даже не дилетантские.
– Когда вы все это успели изучить, Александр Ви-кентьевич? – удивляется Илья, который часто обращается к нему за справками и советами.
– Судьба, Илья Львович, избавила меня от всяких забот о хлебе насущном. Что же мне оставалось делать? То, что молодежь, да и не одна молодежь, называет жизнью, меня никогда не занимало. У меня хорошая память, хорошие способности, науки даются мне легко – надо же как-нибудь проводить время здесь, на земле.
Сергей Иванович много заискивает, и меня ужасно забавляет, как перед ним он спускает свой авторитетный тон.
Но есть вещи, о которых Латчинов никогда не говорит, мы о них узнали случайно: это широкая благотворительность, умная, тайная, действительная помощь бедным и учащейся молодежи. Когда нужно – он пускает в ход все свои связи, ездит, хлопочет, просит, даже кланяется, и все это с видом изящного спокойствия.
Мы все его любим. Говорим мы с ним о самых интимных делах, а между тем он сам ни разу не сказал и слова ни о своей жизни, ни о своих чувствах. Мы узнали только, что он вдовец, что жена его давно умерла. Я даже видела в его петербургской квартире ее портрет. Неужели эта женщина, с тонкими губами и надменным выражением на лице английского типа, своей смертью нанесла ему такую тяжелую рану, что и через десять лет после ее смерти он не может быть счастлив?
А что его что-то гнетет, гложет, это я замечала много раз. Отчего же иногда на лице его отражается такая скорбь?
Я ему благодарна, я ему обязана вечной благодарностью! В самые трудные минуты он поддержал меня своей нравственной силой, своим тактом и даже своей лаской. Я ему обязана, что не разбила голову о стену, когда у меня отняли моего ребенка…
Этот несносный поезд ползет как черепаха!
Если я виновата перед Старком, то он мне отплатил. О, как жестоко отплатил!
Все эти четыре года он продолжает иногда бессознательно мучить меня, но то, что я испытала в несколько дней по рождении моего Лулу, это не сравнится ни с чем.
Я умоляла, чтобы ребенка взяли скорей, сразу после его рождения, иначе мне казалась невозможной разлука с ним, а Старк заставил меня кормить моего крошку.
Я могла видеть ребенка только в эти минуты, а как только он засыпал, Старк уносил его.
Пока я кормила, Старк сидел около, не говоря мне за все это время ни единого слова. Похудевший, с темной тенью под огромными горящими глазами, он казался мне и страшным, и чужим. Он был так же красив, но какой-то другой красотой.
Я кормила моего ребенка со страхом. Не убиваю ли я этим молоком?
Я молила, просила, но Латчинов, который все время старался нас обоих успокоить, ничего не мог поделать со Старком.
– Она должна кормить свое дитя. Он должен знать, что мать выкормила его, – упрямо твердил тот.
Наконец с помощью доктора, настращавшего Старка, что ребенок может заболеть, Латчинову удалось избавить меня от этих пыток. Дня через четыре приехала кормилица, и Старк увез ребенка.
Латчинов! Да, только Латчинов мог не потерять головы с нами обоими.
Эту ужасную ночь он просидел у моей постели, и единственный раз я видела на его лице нежность и сострадание. О, как я была жалка, как я была жалка в эту ночь!
Однако как медленно идет поезд!
Но все это прошло, прошло! Я завтра увижу своего маленького сынишку! Мое сокровище! Того, кого я люблю больше всего на свете!
– Дитя такой любви, как наша, должно быть прекрасно, – сказал когда-то Старк.
Нет, мое дитя прекраснее этой любви.
Поразительно, до смешного похожий на отца Лулу красивее его. Моей черты ни единой, только цвет глаз! Не форма, а цвет. Они огромны, как у отца, но зеленовато-синие. Эти глаза в тени длинных, черных, загнутых кверху ресниц – что-то такое прекрасное!
А что за чудное создание, этот ребенок! Какой ум, какая удивительная доброта! Милая, милая крошка!
Как бежит время, ему уже четыре года, это маленький человечек, и я боюсь, что будет дальше. Скоро он задумается, отчего мама, его обожаемая мама – как я благодарна Старку, что он внушил ему эту любовь, – не живет с ним постоянно? Перестанет же он верить в существование больных дедушки и бабушки, которые держат его маму вдали от него.
Для посторонних, для знакомых Старка я – крестная мать Лулу, кажется, даже сестра или подруга его умершей матери. Ребенок называет меня мамой, потому что от него скрывают смерть матери.
Как это глупо! Но я делаю это для Ильи. Меня поразило даже, как он болезненно боится, чтобы кто-нибудь не заподозрил истины. Но о ней никто и не догадывается в Петербурге, а здесь… Здесь это секрет Полишинеля… Старк ничего не умеет скрывать, ему трудно удержаться, чтобы не язвить меня…
Однако экспресс! Бесконечные остановки.
С Катей я встретилась здесь два года назад.
Старк купил в Нельи маленькую виллу, и Латчинов поселился на лето у него.
Когда я приехала, на другой день явилась к Латчи-нову Катя. Она приезжает аккуратно два раза в неделю к нему для исполнения своих секретарских обязанностей.
Со Старком они встречались у Латчинова, и симпатия Кати к Старку превратилась в дружбу.
Когда Катя приехала, мне невозможно было не видеться с ней.
Латчинов просил у меня извинения, что он не позаботился устроить так, чтобы мы не встречались у Старка.
– Можете представить, – говорил он, и я первый раз видела его в таком смущении, – я совершенно упустил из виду, что Екатерина Львовна – сестра вашего супруга.
И Катя узнала все.
Ребенок упал и ушибся. Мы его утешили и совершенно забыли об этом.
Старк вернулся на дачу по обыкновению, в семь часов, из своей конторы. При первом взгляде он сейчас же углядел маленькую ссадину на остреньком подбородке Лулу и, конечно, всполошился. Он ядовито заметил, что, вероятно, дамы увлеклись разговорами о туалетах, и с беспокойством стал спрашивать ребенка, как он себя чувствует.
– Полноте сокрушаться, – хотела я пошутить, – охота обращать внимание на такие пустяки. Это может испугать только такого необыкновенного отца, как вы.
– Это вы необыкновенная мать! – крикнул он со злостью. – Вам было бы все равно, если бы ваш сын убился насмерть!
Я взглядываю на личико Лулу – оно изображает ужас, глаза полны слез. Он не может слышать ссоры, брани и требует, чтобы все поцеловались. Я беру его на руки и говорю:
– Не плачь, дитя мое, папа шутит, папа сердится на камень, который ушиб тебя.
Ребенок успокаивается и доверчиво смотрит на меня, а я говорю Старку по-русски, так как Лулу еще плохо понимает этот язык:
– Перестаньте придираться ко мне при ребенке! Или вы желаете, чтобы он разлюбил меня?
