Загоскин Николаевич - Русские в начале осьмнадцатого столетия
Кулага выпустил из рук кушак… князь Андрей Юрьевич повалился на солому, крякнул и встал на ноги.
— Ну, что, батюшка, не ушибся? — спросил дворецкий.
— Нет Ступай-ка теперь, голубчик, на барский двор, проведай, что там делается, да приди сказать мне.
— Ладно, сударь, я как раз сбегаю… Да послушай, батюшка, — промолвил Прокофий, воротясь, — смотри сиди смирно и, коли кто подойдет к овину, голосу не подавай… Как я приду, так первый тебя окличу
IVВ то самое время, как князь Шелешпапский прятался от служивых в овинной яме, к дому Максима Петровича подъехал на тройке молодой гвардейский офицер. Он соскочил с телеги и, войдя в переднюю, приказал доложить, что приехал по царскому указу поручик Мамонов; потом, сбросив с себя забрызганный грязью плащ, вошел в столовую комнату. Через несколько минут его попросили в гостиную. В этой комнате встретил его Максим Петрович; тут же, развалясь на креслах, сидел Лаврентий Никитич Рокотов, подле него, на стуле, Герасим Николаевич Шетнев, а несколько поодаль стоял, прислонясь к печке, Карп Саввич Пыжов. Когда Мамонов вошел в гостиную, Карп Саввич низехонько поклонился, Шетнев привстал, а Лаврентий Никитич не тронулся с места. На побледневшем лице Карпа Саввича ясно изображались сильный испуг и самая рабская, безусловная покорность; хотя в глазах Шетнева заметно было также что-то похожее на страх, однако ж он не смутился и даже посмотрел довольно спесиво на приезжего. В надменном и неприязненном взгляде Лаврентия Никитича выражалось негодование, которое он вовсе не старался скрывать; он взглянул исподлобья на Мамонова, нахмурил брови и повернулся к нему спиной. Казалось, что этот нечаянный приезд не потревожил одного только хозяина.
— Милости просим, батюшка! — сказал он спокойным голосом. — Ты приказал доложить мне, что приехал сюда по царскому указу… вот я тебя слушаю: изволь мне сказывать царский указ.
— Во-первых, государь мой Максим Петрович, — отвечал Мамонов, вежливо кланяясь, — я осмеливаюсь презентовать вам мой всенижайший респект!..
— Благодарю, батюшка, хотя, признательно сказать, и не очень понимаю, что ты изволишь мне говорить.
— Всепокорнейше прошу вас экскузовать меня! — продолжал Мамонов, не обращая никакого внимания на замечание Максима Петровича. — Может быть, я вовсе не в пору потревожил вас моим приездом?
— И, что ты, батюшка: царский указ всегда в пору!
— Не извольте только гневаться на меня, Максим Петрович. Я человек служивый и должен поступать в силу данной мне от правительствующего Сената инструкции — сиречь наказа.
— От Сената!.. Так ты, батюшка, не по царскому указу изволил ко мне приехать?
— Все едино, Максим Петрович. Разве не изволите знать, что сенатским указам, якобы своеручно подписанным его царским величеством, должны повиноваться все под опасением строгого наказания?
— Знаю, батюшка, знаю. Ну, чего ж от мепя этот господин Сенат изволит спрашивать?
— Дело идет вовсе не о вас, Максим Петрович. Его царскому величеству государю Петру Алексеевичу угодно было указать, чтобы, ради войны с турским султаном, всех неслужащих молодых дворян забирать на службу. В именном регистре, данном мне от Сената, значится также и неслужащий дворянин, князь Андрей Юрьев сын Шелешпапский…
— Князь Андрей Юрьевич?
— Да, Максим Петрович. Меня известили, что он здесь.
— Здесь, батюшка. Да ведь, кажется, он уж служил…
— Никак нет, Максим Петрович: он был только записан новиком в московском жилецком войске и на службу не являлся; а так как ему еще нет и сорока лет…
— Да ты знаешь ли, господин офицер, — прервал Шетнев, подойдя к Мамонову и толкнув потихоньку локтем Прокудина, — что князь Андрей Шелешпанский, хотя еще в поре, однако ж давно уже уволен па покой ради его хворости и всегдашних недугов?
— Знаем мы эти недуги! — возразил Мамонов. — Сенат уж извещен и о том, что он облыжно называет себя недужным. Люди хворые сидят на одном месте, а этот князь только и делает, что разъезжает крутом Москвы. Вот уж я два месяца за ним гоняюсь.
— Как так? — спросил с удивлением Прокудин.
— Да, Максим Петрович! у него около Москвы много деревень; вот мне дадут знать, в которой деревне он живет, я пошлю за ним, — не тут-то было: «Изволил уехать неизвестно куда». Я пошлю в другую: «Был, дескать, и здесь, да вчера выехал». Я в третью: «Сейчас только выехать изволил». Поверите ль: всю команду с ног сбил. Видно, у него есть приятели в Москве, которые весточку ему подают. Да уж теперь вы сами изволили мне сказать, что он здесь, так я его из рук не выпущу.
В комнату вошел слуга и доложил Прокудину, что из соседнего села пришел земский староста с понятыми.
— С понятыми?.. Это зачем? — спросил Прокудин.
— Не прогневайтесь, — сказал Мамонов, — я человек военный и приказного порядка не ведаю; но со мною есть подьячий, который говорит, что формальную выемку без понятых и свидетелей делать не следует.
— Выемку?.. Да почему ж ты думаешь, батюшка, что князь Андрей Юрьевич не поедет с тобой волею? Может статься, он вовсе и не знает, что ему должно к тебе явиться.
— Помилуйте, как не знать! Чай, ему давно уж об этом донесли. Во всех его отчинах наказывали об этом всем старостам и приказчикам… Да вот, кажется, вошел на крыльцо мой сержант. Я послал его с командою к старосте. Ваши крестьяне сказывали мне, что князь Шелешпанский остановился у него в избе. Позвольте, Максим Петрович, войти сюда сержанту.
— Изволь, батюшка.
Мамонов отворил дверь в столовую и закричал:
— Прохоров, ступай сюда!
В гостиную вошел пожилой служивый. Он перекрестился на икону, опустил руки по швам и вытянулся перед своим командиром.
— Ну что, Прохоров, — спросил Мамонов, — нашел ли ты князя Шелешпанского?
— Никак нет! — отвечал сержант.
— Как нет? Да ведь он стоял у старосты?
— Стоял, господин поручик, да вдруг изволил без вести пропасть.
— Куда же он девался?
— Не могу знать. Из избы он никуда не уходил, а в избе его нет. Мы все уголки обшарили: и под лавками смотрели, и в печи, и на полатях; на чердак лазили, все хлева обошли. Артемьев и Забулдыгин ходили смотреть на огород, не залег ли он где-нибудь между грядками, — нигде нет, словно сквозь землю провалился.
— Ну вот, изволите видеть, Максим Петрович, — сказал Мамонов. — Да это ему не поможет. Прохоров, возьми с собой понятых и обойдите все дворы!.. Ступай!
— Ты, батюшка, напрасно, это делаешь, — молвил Прокудин с приметным негодованием. — Коли князь Шелешпанский не по неведению, а знаючи отбывает от царской службы, так я и сам не стану его у себя держать: у меня притона для беглых нет.
— О, если так, Максим Петрович, так с меня довольно вашего слова. Да и то сказать: коли он смекнул, что за ним приехали, то, уж верно, у вас на селе не останется, чай, давно убежал туда, откуда приехал. Мне сказывали, что он недалеко от вас гостит у какого-то Рокотова…
— У какого-то Рокотова!.. — повторил Лаврентий Никитич. — Вишь, как изволит поговаривать!.. Этот Рокотов при царе Алексее Михайловиче заседал в боярской думе, и сам государь не называл его каким-то, а изволил чествовать Лаврентием Никитичем.
— Так это вы, государь мой, Лаврентий Никитич Рокотов? — сказал Мамонов.
— Я, батюшка… имя и отечества твоего не знаю, да, по правде сказать, и знать не хочу.
— Лаврентий Никитич! — молвил Прокудин.
— Я все молчал, Максим Петрович, — прервал Рокотов, — а теперь как дело дошло до меня, так не мешай мне говорить. Ты, голубчик, называешь себя Мамоновым и сказываешь, что приехал по царскому указу. Вот Максим Петрович и поверил тебе на слово, а коли ты ко мне пожалуешь, так я тебе вперед говорю, что у меня на одних-то речах не много выторгуешь.
— Что ж вы думаете, государь мой, что я самозванец какой-нибудь? — сказал вспыльчиво Мамонов.
— А кто тебя знает! Коли Гришку Отрепьева угораздило назвать себя царем русским, так не велика важность, если какой-нибудь пройдоха напялит на себя немецкий кафтанишко, назовется каким-то Мамоновым и приедет будто бы по царскому указу, а в самом-то деле, чтоб сорвать что-нибудь… Ведь голь хитра на выдумки!
Мамонов вспыхнул. Он вынул из кармана бумаги и, подавая их Прокудину, сказал:
— Я точно виноват: мне следовало бы начать с этого.
Вот сенатский указ на мое имя и регистр дворянам, которых требуют на службу.
Пока Максим Петрович рассматривал бумаги, Шет-нев подошел к Рокотову и шепнул ему:
— Эх, Лаврентий Никитич, рассердил ты его!
— Так что ж? Барин не большой, — отвечал Рокотов, — пусть себе сердится!
— Пусть сердится!.. Да разве от этого князю Андрею легче будет?. Нет, друг сердечный, за это не так надо было взяться. Да вот постой, я поговорю с ним с глаз)' на глаз, так авось дело-то как-нибудь поправлю.
