Марк Твен - Том 9. По экватору. Таинственный незнакомец

Когда мы прошли две трети длинного пути и муки мои достигли предела, откуда-то показался величавый начальник вокзала; часовой бросил меня и кинулся за ним; по возбужденной жестикуляции солдата я понял, что он докладывает об этом бесславном деле. Начальник был явно возмущен. Быстрым шагом направился он ко мне и, когда подошел ближе, разразился бурей негодования по итальянски, потом вдруг снял фуражку, поклонился своим театральным поклоном и сказал:

— Ах, это вы! Тысяча извинений! Этот идиот... — Он повернулся к ликующему часовому, изверг на него поток раскаленной лавы по-итальянски и тут же раскланялся, а мы с часовым снова двинулись друг за дружкой — на сей раз он впереди, опозоренный, я — с высоко поднятой головой. И так мы промаршировали сквозь толпу потрясенных пассажиров, и я отправился к поезду с военными почестями. Табак и все прочее осталось при мне.

Человек готов на многое, чтобы пробудить любовь,

но решится на вес, чтобы вызвать зависть.

Новый календарь Простофили Вильсона

Я не слыхал о вит-вите, пока не попал в Австралию. Я встречал очень немного людей, которые видели, как его бросают, — во всяком случае, они это утверждали. В общих чертах вит-вит — это нечто вроде толстой деревянной сигары, один конец которой прикреплен к гибкому прутику. Вся штука всего лишь в два фута длиною и весит менее двух унций. Это перо, — назовем его так, — бросают не вверх, а из-за спины, — так, чтобы оно ударилось о землю много впереди того, кто бросил; потом оно скользнет и сделает длинный скачок; снова скользнет и снова подскочит; потом снова и снова, — подобно тому как подпрыгивает на воде плоский камешек, кинутый мальчишкой. Поверхность воды гладкая, и камешку там раздолье, сильная рука может кинуть его ярдов на пятьдесят, а то и на семьдесят пять; у вит-вита же нет такого раздолья, ибо в пути он падает то на песок, то на траву, то на землю. Тем не менее один искусный абориген кинул его на двести двадцать ярдов, — расстояние было измерено. Он пролетел бы еще дальше, если бы ему не помешали буйный папоротник и молодая поросль. Двести двадцать ярдов! — и такая невесомая игрушка: мышонок на конце кусочка проволоки; и он не плыл в благодатном воздухе, а отскакивал от земли и при каждом скачке падал то на трапу, то на песок, то еще куда-нибудь. Кажется поистине невероятным, но мистер Броу Смит видел этот трюк собственными глазами, измерил расстояние и изложил факты в книге о жизни аборигенов, которую написал по поручению правительства Виктории.

В чем тут секрет? Этого никто не объясняет. Физическая сила бросившего? Нет, она не могла бы метнуть предмет с весом пера даже на ничтожное расстояние. Значит — искусство? Но никто не объясняет, что это за искусство и как оно обходит закон природы, гласящий, что нельзя заставить штуковину весом в две унции пройти двести двадцать ярдов ни по воздуху, ни скачками по земле. Преподобный Дж. Г. Вуд пишет:

«Воистину поразительно, как далеко можно закинуть вит-вит — «крысу-кенгуру», как его называют. Я видел австралийца, который, стоя на одной стороне Кеннингтон-Овал, забросил крысу-кенгуру прямо на противоположную. (Ширина Кенпингтон-Овала не указана.) Она неслась по воздуху с резким, грозным свистом, как пуля, и, ударяясь о землю, подскакивала порой на семь или восемь футов… Если правильно бросить, то, глядя на нее, кажется, будто скачет зверек.... Его движения удивительно напоминают длинные скачки крысы-кенгуру, которая в испуге спасается бегством, волоча за собой свой длинный хвост».

Престарелый поселенец рассказал мне, что в далекие времена он видел, на какие огромные расстояния забрасывают вит-вит, и это почти убедило его, что вит-вит такое же необычайное орудие, как бумеранг.

По-видимому, эти нагие тощие аборигены были весьма сообразительны, иначе разве они сделались бы такими непревзойденными следопытами, бумерангистами и вит-витистами? Наверное, в репутации народа, стоящего на низшей ступени интеллектуального развития, до сих пор сохранившейся за ними и мировом общественном мнении, в большой мере повинна расовая к ним антипатия.

Они были ленивы, всегда этим отличались. Возможно, в этом вся их беда. Это убийственный порок. Разумеется, ничто не мешало им придумать себе хороший дом и построить его, но они этого не сделали. И ничто не мешало им изобрести и развивать сельское хозяйство, но и этого они не сделали. Жилья у них не было, они ходили голыми, питались рыбой, гусеницами, червями и дикими плодами и, при всей своей сообразительности, были настоящими дикарями.

Страна, где им суждено было жить и множиться, по площади равнялась Соединенным Штатам; они не знали заразных болезней, пока белые не завезли их сюда вместе с прочими благами цивилизации; и все же в истории австралийских аборигенов, по-видимому, не найти такого дня, когда во всей стране их набралось бы сто тысяч. Дикари усердно и сознательно ограничивали рост населения — часто с помощью детоубийства, но предпочитали некоторые иные способы. Зато когда пришел белый, аборигену больше незачем было прибегать к искусственным мерам. Белый знал средства, как убавлять население, каждое из них стоило десятка способов аборигенов. Белый знал средства, с помощью которых он в двадцать лет сократил туземное население на восемьдесят процентов. Разве абориген достиг бы когда-либо столь превосходного результата?

Возьмем для примера край, который сейчас называется Виктория, — край, как я уже говорил, по площади в восемьдесят раз больше Род-Айленда. В середине тридцатых годов белые застали там, по наиболее точным официальным данным, четыре тысячи пятьсот аборигенов. Из них тысяча жила в Гипсленде, на территории величиной с пятнадцать или шестнадцать Род-Айлендов; число этих туземцев убавлялось не так стремительно, как в некоторых других районах Виктории, — через сорок лет там все еще было двести человек. Гилонское племя таяло успешнее: за двадцать лет из ста семидесяти трех человек осталось тридцать четыре, а еще через двадцать — все племя свелось к одному человеку. В обоих мельбурнских племенах до прихода белых насчитывалось около трехсот человек; спустя тридцать семь лет, в 1875 году, их осталось двадцать. В том году по всей Виктории еще можно было кое-где наскрести остатки туземных племен, но ныне, как мне сказали, чистокровные аборигены — большая редкость. Правда, говорят, какие-то туземцы до сих пор здравствуют на обширной территории Австралии, называемой Квинсленд.

Первые поселенцы еще не были привычны к дикарям. Они не понимали основного закона жизни дикаря: если человек причинил тебе зло, вина ложится на все племя, на каждого из племени в отдельности; мститель не утруждает себя розысками виновного — в ответе любой из рода. Когда белый убивал аборигена, племя, в соответствии с этим древним обычаем, убивало первого попавшегося белого. Однако белым такой порядок показался возмутительным. Смерть — вот что излечит этих животных! Не откладывая в долгий ящик, они стали убивать черных, — и убили хоть и не всех, но вполне достаточно, чтобы обезопасить собственные персоны. Начав на заре цивилизации, белые пользуются этой мерой предосторожности и по сей день. В «Очерках из жизни Австралии» миссис Кемпбелл Прэд, которая, будучи ребенком, жила в те далекие времена в Квинсленде, мы найдем поучительные картины, рисующие, как черные и белые старались исправить друг друга.

Описывая жизнь первых поселенцев на необъятных просторах Квинсленда, миссис Прэд говорит:

«Сперва туземцы уходили в глубь страны и не причиняли беспокойства белым, разве только изредка убьют дротиком чью-нибудь овцу. Но по мере того как число скваттеров увеличивалось и каждый забирал себе целые мили земли, располагая лишь двумя или тремя работниками, а лагери скотоводов и хижины пастухов находились далеко друг от друга, беззащитные среди враждебных племен чернокожих, — нападения участились и убийства стали обычным явлением.

Словами не описать, насколько пустынны австралийские дебри. Миля за милей тянется девственный лес, где, возможно, никогда не ступала нога белого человека, — бесконечные лесные массивы, где величественные эвкалипты устремляют вверх свои гордые стволы, простирая во все стороны неуклюжие ветви, из которых сочится красная камедь и свисает фантастическими гирляндами, похожими на пурпурные сталактиты; лощины, вдоль которых буйно растут высокие травы; голые равнины, перемежающиеся холмистыми пастбищами, там и сям перерезанными скалистым кряжем, глубоким оврагом или высохшим руслом ручья. Кругом дикость, простор, безлюдье, кругом все те же унылые серые краски, и только изредка мелькнет одетая золотым пухом акация, если она в цвету, или полоска скрёба, изумрудного, блестящего и непроходимого, как индийские джунгли.