Джон Фанте - Дорога на Лос-Анжелес
Ха! Безумец хочет молиться!
Молящийся псих! Может, у него религиозное воспитание такое. Может, ребенком он был чересчур благочестив. Смешная история с этим парнем. Очень смешная. Я кусал себе кулак. Я ногтями драл клеенку на столе. Зубы мои отыскали пылавший заусенец. Я вгрызся в него. Листы были разбросаны вокруг меня по всему столу. Ну и писатель! Книга о Калифорнийском Рыболовстве! Книга о калифорнийской блевотине! Смех.
Я услышал их из соседней комнаты, мать и Мону. Они разговаривали о деньгах. Мать горестно жаловалась. Говорила, что нам ни за что не выкарабкаться с моей зарплатой на консервной фабрике. Говорила, что придется, видимо, переселяться к дяде Фрэнку. Уж он-то о нас хорошо позаботится. Я знал, откуда такие разговоры. Слова самого дяди Фрэнка. Он опять говорил с матерью. Наверняка. И еще я знал наверняка, что она сейчас не повторяет всего, что он ей напел на самом деле: что я никчемный, что на меня нельзя положиться, что от меня всегда следует ожидать только самого плохого. Причем сейчас говорила только мать, Мона ей не отвечала. Почему она не отвечает? Почему она такая грубиянка? Такая черствая? Я подскочил с табурета и ринулся в комнату.
– Отвечай матери, когда она к тебе обращается!
Увидев меня, Мона окаменела от ужаса. Впервые я видел такой страх в ее глазах. Я сразу кинулся в бой. Вот чего мне всегда хотелось. Я наступал на нее. Она проговорила:
– Осторожно!
Она затаила дыхание, вжалась в спинку стула.
– Артуро! – воскликнула мать.
Мона улизнула в спальню и хлопнула за собой дверью. Да еще и навалилась на нее с той стороны. Она звала мать, просила, чтобы та меня удержала. С разбегу я вломился туда. Мону отбросило к кровати, она повалилась спиной на покрывало. Она хватала ртом воздух:
– Осторожно!
– Моннахиня!
– Артуро! – вскрикивала мать.
– Монашка! Так книга, значит, глупая, да? Так тебе смешно было, правда? Так это худшая книга в мире, да?
Я поднял кулак и отпустил его. Он ударил ее в рот. Она закрыла губы руками и упала на подушки. С воплями в спальню ворвалась мать. Сквозь пальцы Моны сочилась кровь.
– Так ты над нею смеялась, да? Ты презрительно фыркала? Над трудом гения? Ты! Над Артуро Бандини! А теперь Бандини наносит ответный удар. Он наносит удар во имя свободы!
Мать закрыла ее от меня руками и всем телом. Я пытался ее оторвать. Мать же вцепилась в меня, как кошка.
– Пошел вон отсюда! – крикнула она.
Я схватил куртку и выскочил за дверь. За спиной мать еще что-то лопотала. Стонала Мона. Такое чувство, что я их никогда больше не увижу. И я был этому рад.
Двадцать пять
На улице я не знал, куда идти. В городе два достойных направления: на Восток и на Запад. На Востоке лежал Лос-Анджелес. На Западе через полмили – море. Я зашагал к морю. Холодища стояла в ту летнюю ночь. Наползал туман. Ветер толкал его туда и сюда – огромные ленты ползучей белизны. С канала мычали сирены, будто грузовики с молодыми волами. Я закурил. На костяшках пальцев осталась кровь – кровь Моны. Я вытер ее о штаны. Она не стерлась. Я поднял кулак и позволил туману обслюнявить его холодными поцелуями. Потом снова потер. Все равно не стиралась. Тогда я повозил костяшками по грязи возле тротуара, пока кровь не исчезла, но ободрал кожу, И|те-перь потекла моя кровь.
– Отлично! Кровоточи – ты! Кровоточи!
Я пересек школьный двор и пошел по Авалону, ускоряя шаги. Куда идешь ты, Артуро? Сигарета казалась омерзительной, будто рот волосами набили. Я выплюнул ее вперед, потом аккуратно раздавил пяткой. Через плечо оглянулся. Поразительно. Она по-прежнему горела, в тумане завивался слабый дымок. Я прошел квартал, размышляя об этой сигарете. Она еще жила. Мне было больно от того, что она все еще тлела. Зачем ей до сих пор гореть? Почему не погасла? Дурное предзнаменование, быть может. Почему я должен отказывать этой сигарете в праве вступить в царство сигаретных духов? Почему позволяю тлеть и так жалко страдать? К этому ли я пришел? Неужели я такое ужасное чудовище, что отказываю сигарете в законной кончине?
Я поспешил обратно. Вот она.
Я размазал ее в бурую массу.
– Прощай, дорогая моя сигарета. Мы встретимся вновь – в раю.
И я пошел дальше. Туман лизал меня множеством холодных языков. Я застегнул кожаную куртку – всю, кроме последней пуговицы.
А почему бы и эту последнюю не застегнуть? Это меня разозлило. Застегнуть или оставить расстегнутой, на посмешище всему пуговичному миру, такую бесполезную пуговицу? Оставлю расстегнутой. Нет, застегну. Да, расстегну.
Я не сделал ни того, ни другого. А вместо этого принял поистине соломоново решение. Я содрал ее с воротника и швырнул на мостовую.
– Прости, пуговица. Мы долго были друзьями. Часто касался я тебя своими пальцами, а ты грела меня в холодные ночи. Прости меня за то, что я сделал. Мы тоже встретимся в раю.
Возле банка я остановился и увидел царапины от спичек на стене. Чистилище спичечных черточек, их наказание за жизнь без души. Только одна черточка здесь обладала душою – только одна, проведенная женщиной в фиолетовом пальто. Остановиться и нанести ей визит? Или пройти мимо?
Остановлюсь.
Нет, пойду дальше.
Нет, остановлюсь.
Нет, не буду.
Да и нет.
Да и нет.
Я остановился.
Я отыскал ту царапину, которую оставила она, та женщина в фиолетовом пальто. Как же прекрасна эта черточка! Какое художественное мастерство в росчерке! Какая экспрессия! Я зажег спичку: длинная тяжелая борозда. Затем макнул горящей серой в ту черточку, что осталась от женщины. Спичка приклеилась к стене, оставшись торчать.
– Я соблазняю тебя. Я люблю тебя и публично отдаю тебе всю свою любовь. Как же тебе повезло!
Моя спичка цеплялась к ее художественному росчерку. Потом упала, когда сера остыла. Я пошел дальше могучим парадным шагом – завоеватель, покоривший редкую душу спичечной черточки.
Но отчего же спичка остыла и отвалилась? Вот что не давало мне покоя. Меня охватила паника. Почему это произошло? Чем я такое заслужил? Я – Бандини, писатель. Почему же спичка меня так подвела?
В гневе я заспешил обратно. Нашел спичку там, куда она упала на тротуар, холодную и мертвую для всего остального мира. Я поднял ее.
– Почему же ты упала? Зачем оставила меня в час моего триумфа? Я – Артуро Бандини, могучий писатель. Что же ты сделала со мной?
Нет ответа.
– Говори! Я требую объяснений. Ни слова.
– Очень хорошо. У меня не остается выбора. Я должен тебя уничтожить.
С хрустом я разломил ее надвое и швырнул в канаву. Она приземлилась возле другой спички, несломанной, очень симпатичной спички с мазком голубой серы вокруг шеи – весьма светской и изощренной спички. И рядом лежала моя – униженная, с переломанным хребтом.
– Ты позоришь меня. Вот за это ты действительно будешь страдать. Я оставлю тебя на посмешище всему спичечному королевству. Теперь все спички будут видеть тебя и отпускать презрительные колкости. Так тому и быть. Бандини сказал свое веское слово. Бандини, могучий мастер пера.
Но через полквартала это мне показалось ужасно несправедливым. Бедная спичка! Жалкий мой дружок! Необязательно все это было делать. Она так старалась. Я знал, каково ей там. Я вернулся и забрал ее. Положил в рот и изжевал в пульпу.
Теперь все остальные спички ее попросту не признают. Я выплюнул спичку на ладонь. Вот лежит она, сломленная и размолотая, уже в состоянии разложения. Прекрасно! Чудесно! Диво распада. Бандини, поздравляю тебя! Вот тут ты совершил чудо. Ты ускорил вечные законы и поторопил возвращение к первоисточнику. Молодец, Бандини! Замечательная работа. Мощно. Истинный бог, могучий сверхчеловек; повелитель жизни и литературы.
Я миновал бильярдную «Экме», подошел к ломбарду. Сегодня лавка работала. Витрина оставалась той же самой, что и три недели назад, когда она туда заглядывала, та женщина в фиолетовом пальто. А вот и табличка: «Платим Самые Высокие Цены За Старое Золото».
И все это нахлынуло на меня с той самой, давней ночи, когда я разгромил Гуча в полумильном забеге и так достославно вырвал победу для Америки. А где же теперь он, Гуч, Сильвестр Гуч, этот могучий голландец? Старина Гуч! Не скоро забудет он Бандини. Великим бегуном ведь был, почти равным Бандини. Что будет рассказывать он внукам! Когда мы встретимся вновь в какой-нибудь иной земле, уж мы поговорим о старых добрых временах, Гуч и я. Но где же он теперь, этот удар голландской молнии? Вне всякого сомнения, снова в Голландии, поигрывает там своими ветряными мельницами, тюльпанами и деревянными башмаками, этот богатырь, почти равный Бандини, ждет смерти, весь переполненный сладкими воспоминаниями, Бандини поджидает.
А она где – моя женщина той яркой ночи? Ах, туман, веди же меня к ней. Мне предстоит многое забыть. Прими меня к себе, текущая вода, туманная, словно сама душа, и отнеси меня в объятья той женщины с белым лицом. «Платим Самые Высокие Цены За Старое Золото». Слова эти врезались глубоко в ее зрачки, глубоко в ее нервы, глубоко в разум ее, глубоко в черноту ее мозга за этим белым лицом. Они оставили там прореху, спичечную черточку памяти, росчерк, который пронесет она до самой могилы, впечатление. Чудесно, чудесно, Бандини, как глубоко ты зришь в самый корень! Как таинственна твоя близость богоподобию. Такие слова, такие славные слова, красота языка твоего – и в самый висок ее разума.
