Элиза Ожешко - Марта
Несколько минут длилось молчание. Марта первая прервала его. Она подняла голову с подушки и, глядя на подругу, сказала:
— Твой рассказ, Карольця, сильно удивил меня. Кто бы мог подумать, что пани Герминия поступит с тобой так жестоко! Ведь она воспитала тебя и, кажется, она тебе близкая родственница…
Каролина откинулась на спинку кресла и, нажав сильнее маленькой ножкой на вышитую собачку, стала раскачиваться быстрее. С легкой улыбкой на губах, устремив глаза в потолок, она заговорила:
— Близкой родственницей пани Герминия мне не была, но, несмотря на дальнее родство, мы носили одну фамилию. Этого было достаточно для гордой, богатой дамы, и она воспитала меня, сироту, в своем доме и держала меня на положении компаньонки. Она действительно оказала мне большое благодеяние, и, как бы потом ни сложилась мои жизнь, я могу гордиться тем, что воспитывалась вместе с любимыми собачками известной в большом свете пани Герминии!.. Воспитывали меня и собачек одинаково, и образ жизни их мало чем отличался от моего: и я и они спали на мягких подушках, бегали по навощенным паркетам, лакомились отборной едой, и единственная разница между нами была та, что они носили шелковые попонки и золотые ошейники, а я шелковые платья и золотые браслеты, что они остались жить в этом раю, а меня пани Герминия изгнала оттуда, как ангел мести и гордыни…
Тут женщина в фиолетовом платье снова засмеялась своим резким, отрывистым смехом. Этот смех так же не соответствовал ее наружности, как и морщины на увядшем лбу, и также вызывал к ней недоверие или сострадание. Марта, видимо, испытывала последнее.
— Бедная Каролина, — сказала она, — немало ты, должно быть, натерпелась, оказавшись одинокой, без всяких средств к существованию…
— Прибавь к этому, моя дорогая, — с несчастной любовью в сердце! — воскликнула Каролина, все еще глядя в потолок. — Да, — она выпрямилась и перевела взгляд на Марту, — я любила по-настоящему, безумно любила сына пани Герминии, того пана Эдварда (ты его, верно, помнишь), который пел так нежное «О ангел, слетевший на землю!» У него были бирюзовые глаза, и мне казалось, что они смотрят мне прямо и душу… Да, я очень его любила… я имела глупость влюбиться в него.
Все это она говорила шутливым тоном и при последних словах разразилась громким, раскатистым смехом.
— Да, — говорила она сквозь смех, — я была такая дурочка… любила!., о! до чего же я была глупа!..
— А он? — с грустью спросила Марта. — Он любил тебя тоже по-настоящему? Как же он поступил, когда его мать выгнала тебя из дому, обрекла на нищету, одиночество и скитания?..
— Он? — с преувеличенным пафосом отозвалась Каролина. — Он целый год смотрел на меня своими прекрасными бирюзовыми глазами так, словно хотел проникнуть в глубину моей души; пел за фортепиано романсы, от которых у меня таяло сердце, пожимал мне руку во время танцев, потом покрывал мои руки поцелуями и клялся небом и землей, что будет любить меня до гроба. Он посылал мне из одной комнаты в другую пламенные и красноречивые послания. А когда его мать случайно перехватила одно из этих писем и приказала мне идти куда глаза глядят, он поехал, на масленицу в Варшаву и, встретив меня там на улице, голодную, несчастную, чуть ли не в лохмотьях, покраснел, как пион, опустил глаза, прошел мимо, будто не узнав меня, а несколько дней спустя в костеле… перед алтарем поклялся в вечной любви и верности красивой наследнице большого состояния… Вот как он любил меня и как поступил со мной…
Каролина снова засмеялась, но на этот раз как-то очень уж коротко.
— Негодяй! — тихо сказала Марта.
Каролина пожала плечами.
— Ты преувеличиваешь, моя дорогая, — сказала она совершенно равнодушно. — Негодяй? Почему? Не потому ли, что он воспользовался тем правом, которое дано ему и всем ему подобным? Не потому ли, что для забавы он избрал себе бедную девушку, настолько глупую, что она поверила в его любовь? Нет, дорогая, пан Эдвард, конечно, не святой и не герой, но напрасно ты его называешь негодяем. Он делал только то, что вполне дозволено в свете; он пользовался своим правом быть таким, как все молодые, да часто и немолодые мужчины.
Она говорила это совершенно серьезно, без малейшей шутки или насмешки, тоном глубокого убеждения. Потом скрестила руки на груди и, не отрывая взгляда от потолка, стала тихонько напевать песенку из «Десяти дочерей на выданье». Марта посмотрела на нее с изумлением.
Скоро Каролина перестала напевать, переменила позу и, опершись локтями на колени, подперев ладонями щеки, наклонилась к подруге.
— В конце концов, когда судишь о людях, — сказала она все тем же рассудительным тоном, — надо учитывать их привычки, взгляды на жизнь. Если бы, например, цвета белый и черный обладали способностью мыслить и чувствовать, то первый, привыкнув к главенству, которое за ним признали люди, вполне мог бы вообразить, что черный цвет на то и создан, чтобы доставлять ему, белому, всевозможные удовольствия, забавы и развлечения. Главную роль в человеческих отношениях играет разница положений, а между мною и паном Эдвардом разница была огромная…
— Конечно, — с живостью перебила Марта, — он был богатый человек, а ты — бедная девушка, но разве богатство дает право издеваться над теми, кто его не имеет?
— Отчасти дает, — ответила Каролина. — Но не о богатстве и бедности я думала, говоря о разнице между людьми. Если бы я была не бедной женщиной, а бедным мужчиной, пан Эдвард, у которого много хороших черт, никогда не позволил бы себе оскорбить меня и причинить зло. Никакой богатый мужчина, если это благородный человек, не обидит и не оскорбит бедного мужчину; если бы он поступил так, это бросило бы на него тень и его бы строго осудили в обществе. Но я не мужчина, а женщина; а обида, нанесенная женщине, такая, какую мне нанес Эдвард, совсем не то, что обида, нанесенная мужчине. Ca ne tire pas á consequence[30]. Напротив, это создает мужчине лестную репутацию, называется успехом, мужской доблестью, делает молодого человека интересным. «Молодчина Эдвард!», «Ну, и сердцеед!», «Родился в сорочке», «Везет же ему в любви!», «Ему ничего не стоит вскружить голову девушке!» и так далее и так далее. Каждому человеку, дорогая моя, очень приятно, когда его хвалят, а осуждения он боится, как огня. Множество людей не делают подлостей только потому, что боятся осуждения, и делают добрые дела в надежде на похвалу. Пану Эдварду я нравилась, и не удивительно: мне тогда было восемнадцать лет, я была красива… И он, не сдерживая себя, поступал так, как ему было приятно, и в этом тоже не было ничего удивительного: он хорошо знал с детства, что это — его неотъемлемое право, и, если он им не воспользуется, его назовут в те разиней и простофилей, а если воспользуется, то стяжает лавры победителя женских сердец, «интересного» юноши. Он поступил так, как поступил бы на его месте всякий другой, поэтому я не имею к нему никаких претензий, даже наоборот — я благодарна ему… Он толкнул меня в жизнь, благодаря ему я научилась понимать ее законы.
Она протянула руку к столу, взяла с хрустального блюдца засахаренный лепесток розы и, покусывая его белыми зубами, опять сильно нажала маленькой ножкой на вышитую шерстью собачку. Качалка пришла в движение. Глаза Каролины, медленно переходившие с предмета на предмет, в этот миг сверкали, как бриллиант на ее пальце, искрились радужным блеском, как лед на солнце.
А глаза Марты, устремленные на лицо подруги детства и юности, были задумчивы и полны мучительного беспокойства.
— Он толкнул тебя в жизнь, говоришь ты, — медленно сказала она упавшим голосом. — Но разве это благодеяние? Жизнь для бедной женщины так страшна… Он раскрыл перед тобой ее законы? Не те ли законы, которые разверзают между женщинами и мужчинами бездонную пропасть, — а ведь женщина такой же человек! Это ужасные законы! Не бог их создал, их создали люди…
— Да нам-то какое дело? — воскликнула Каролина. — Бог ли их создал, или люди, — они существуют, эти законы, и они говорят мужчине: «Ты будешь учиться, работать, добывать и наслаждаться», а женщине: «Ты будешь игрушкой для развлечения мужчин!» Эти божеские или человеческие законы мы должны знать для того, чтобы не терзаться напрасно, не тратить молодость на попытки поймать неуловимые солнечные лучи; не надо хотеть того, что существует не для нас, иначе, в погоне за добродетелью, любовью, уважением людей и другими прекрасными вещами, умрешь с голоду…
— Да, — едва слышно проговорила Марта, — не умереть с голоду — вот высшее счастье, о котором может мечтать, на какое вправе рассчитывать бедная женщина!
— Ты так думаешь? — протяжно спросила Каролина и, указывая на окружающие предметы тем пальнем, на котором сверкал бриллиант, добавила: — Однако… смотри! Погляди вокруг!..
Марта не посмотрела. Она открыла рот, чтобы задать какой-то вопрос, но не задала. Обе женщины довольно долго молчали. Каролина, покачиваясь в кресле, грызла конфету за конфетой и смотрела в лицо Марте, а та сидела в глубокой задумчивости, опустив глаза и подперев голову рукой.
