Оноре Бальзак - Брачный контракт
Те, у кого возвышенная душа, предпочитают одиночество; слабые и чувствительные натуры сходят со сцены, остаются лишь крепкие, как валуны, способные выдержать напор житейского моря, которое бьет их друг о друга, обтачивает, но уничтожить не может. Такая жизнь как нельзя более подходила для твоей жены и, казалось, стала для нее привычной: у нее всегда был свежий и бодрый вид. Мне нетрудно было сделать вывод: она тебя не любила, а ты любил ее до безумия. Чтобы высечь огонек любви из этой женщины-кремня, нужен был мужчина с характером твердым, как сталь.
Феликс, сумевший оправиться от неудачной любви к леди Дэдлей, жене моего настоящего отца, был именно тем человеком, какой нужен Натали. Нетрудно было догадаться, что твоя жена к тебе равнодушна; а от равнодушия до отвращения — один шаг. Рано или поздно, из-за какого-нибудь пустяка, размолвки, нечаянно сорвавшегося слова, неуступчивости с твоей стороны, твоя жена должна была броситься в объятия Феликса.
Я без труда мог бы рассказать тебе, что за сцены происходили между вами по вечерам в спальне. У вас не было детей, мой милый. Это обстоятельство многое разъясняет опытному наблюдателю. Будучи влюблен, ты вряд ли мог заметить ее холодность, весьма естественную у молодой женщины, которую ты сам выпестовал для Феликса де Ванденеса. А если даже ты замечал, что она холодна с тобою, то прибегал к глупейшей казуистике женатых людей и склонен был все объяснять ее целомудрием.
Подобно всем мужьям, ты воображал, что можешь сохранить ее добродетель в мирке, где женщины передают друг другу на ухо такие вещи, о которых не решаются говорить и мужчины, где, прикрываясь веером, смеясь, шутя по поводу какого-нибудь процесса или приключения, они обсуждают до тонкостей все то, чего им не станут сообщать мужья. Твоей жене хотелось насладиться всеми выгодами брака, но связанные с ним повинности она находила чересчур тяжелыми. Видеть тебя рядом с собой — вот в чем была эта повинность, эта обуза. Ничего не замечая, ты сам вырыл перед собой пропасть да еще прикрыл ее цветами, как любят говорить ораторы. Ты беспрекословно подчинился закону, которому повинуется большинство мужей, — закону, от которого я хотел тебя уберечь.
Дитя мое, чтобы стать окончательно похожим на глупца-буржуа, удивленного, испуганного или рассерженного изменой жены, только одного тебе недоставало: говорить мне о принесенных тобою жертвах, о твоей любви к Натали, твердить: „С ее стороны было бы черной неблагодарностью изменять мне; ведь я сделал для нее то-то и то-то; сделаю еще больше, поеду для нее в Индию…“ и т. д., и т. д.
Милый Поль, ведь ты жил в Париже, ты имеешь честь быть близким другом Анри де Марсе; как же ты До сих пор не знаешь самых простых вещей, главных пружин, приводящих в движение механизм женской души, не знаешь азбуки женского сердца? Ты можешь покончить с собой, попасть в Сент-Пелажн ради той, которую любишь, совершить десятки убийств, бросить семерых девушек, служить Лавану, перейти пустыню, не страшась каторги, совершить преступление, добиться славы, покрыть себя позором; можешь уподобиться Нельсону, отказавшемуся от битвы ради поцелуя леди Гамильтон; уподобиться Бонапарту, разбившему наголову старого Вюрмсера; ринуться в бой на Аркольском мосту; быть неистовым, как Роланд, вторично сломать еще не зажившую ногу, чтобы повальсировать со своей красавицей пять минут, — но, право же, дорогой мой, все это не имеет никакого значения для любви. Если бы любовь в самом деле зависела от таких испытаний, то обрести счастье было бы чересчур легко: стоило бы только совершить несколько подвигов под влиянием страсти, и любимая женщина была бы завоевана.
Любовь, дружище Поль, — нечто вроде непорочного зачатия; как она возникает — неизвестно. Ни потоки пролитой крови, ни Потозские рудники, ни слава не могут возбудить это чувство, которое зарождается непроизвольно, необъяснимо. Люди вроде тебя, требующие, чтобы на их любовь отвечали такой же любовью, кажутся мне бессовестными ростовщиками. Законная жена обязана рожать тебе детей, блюсти твое доброе имя, но вовсе не обязана тебя любить. Любовь, Поль, есть сознание счастья, которое ты даешь и которым сам наслаждаешься; уверенность в том, что это счастье взаимно; желание, непрестанно возобновляющееся, непрестанно удовлетворяемое и все же ненасытимое. С того дня, как Ванденес затронул в сердце твоей жены струнку желания, струнку, не тронутую тобой, — все твои любовные серенады, все измышления твоего ума, все, что могли дать твои деньги, — все перестало существовать для нее.
Твое усыпанное розами брачное ложе — это дым, развеянный ветром! Твою преданность ставят тебе же в упрек; ты жертва, подлежащая закланию. Прошлое — во мраке забвения; вспышка новой любви обесценила все сокровища твоей страсти, они превратились в ничего не стоящий хлам. Теперь в глазах твоей жены лишь Феликс наделен красотой и доблестью — быть может, незаслуженно, но в любви воображение заменяет действительность. Твоя теща, разумеется, стала на сторону любовника, против мужа; втайне или явно она закрыла на все глаза или, наоборот, проявила зоркость в нужный момент, — уж не знаю, что именно она сделала, — знаю только, что она была заодно с дочерью, против тебя Я уже пятнадцать лет изучаю общество, но еще ни разу не встречал матери, которая при таких обстоятельствах не поддержала бы дочь. Эта снисходительность передается по наследству от женщины к женщине. Кто из мужчин может упрекнуть их за это? Лишь какой-нибудь законник, не видящий за своими формулами человеческих чувств. Расточительность, в которую вовлек тебя светский образ жизни твоей жены, природная мягкость твоего характера и, быть может, твое тщеславие — все вместе помогло им отделаться от тебя, искусно подготовить твое разорение.
Из всего этого ты можешь заключить, дорогой мой, что полученные мною от тебя полномочия, которыми я охотно воспользовался бы, так как это меня позабавило бы, оказываются недействительными. Несчастье, которое я должен был предупредить, уже свалилось на твою голову, consummatum est.[5] Прости, дружище, что я пишу в свойственном мне тоне (а ля де Марсе, как ты говаривал) о том, к чему ты относишься серьезно. Я далек от мысли плясать на могиле Друга, как наследник на могиле дядюшки. Но ты написал мне, что стал настоящим мужчиной; я верю этому и говорю с тобой не как с влюбленным, а как с дальновидным политиком.
Для тебя этот случай — то же самое, что клеймо на плече каторжника, клеймо, которое побуждает его вечно сопротивляться обществу, вечно быть с ним в борьбе. Но ты уже избавился от самой тяжелой заботы: брак порабощал тебя, теперь ты вырвался из-под его власти.
Поль, я твой друг в полном смысле этого слова. Если б ты обладал железной настойчивостью, если б энергия не проснулась в тебе так поздно, — я доказал бы тебе свою дружбу, поделившись с тобой некоторыми планами; тогда ты стал бы смотреть на людей, как на ковер под ногами. Но напрасно я делился с тобой соображениями, благодаря которым я получил возможность буйствовать с несколькими друзьями в просвещенном парижском обществе, точно бык в посудной лавке. Когда под видом вымышленных историй я описывал тебе свои похождения в юности, ты и в самом деле принимал мои слова за вымысел, не понимая всего их значения. Поэтому мне пришлось относиться к тебе как к жертве несчастной страсти, и только.
Но сейчас ты, честное слово, держишься молодцом и ничего не потерял в моих глазах, как, может быть, предполагаешь. Я восхищаюсь талантливыми мошенниками, но в то же время люблю и уважаю обманутых ими людей. Помнишь, по поводу врача, весьма печально кончившего, расплатившегося на эшафоте за свою любовь, я рассказал тебе другого рода историю, ничуть не хуже первой, — о том, как один бедняга-адвокат совершил подлог (за что и был сослан на каторгу) с той целью, чтобы жена, которую он обожал, как и ты — свою, могла получать тридцать тысяч ливров дохода, а та сама донесла на мужа, чтобы отделаться от него и выйти за любовника. Ты возмущался тогда до глубины души, точно так же, как и несколько глупцов, ужинавших вместе с нами. Дорогой мой, ты сам очутился ныне в положении этого адвоката, разве только что не сослан на каторгу. Друзья поспешили тебя опорочить, а это в наше время равносильно обвинительному приговору.
Маркиза де Листомэр, сестра Ванденесов, ее кружок (к нему примкнул маленький Растиньяк, плут, который уже выбивается в люди), госпожа д'Эглемон, все завсегдатаи ее гостиной, где царит Шарль де Ванденес, Ленонкуры, графиня Ферро, г-жа д'Эспар, Нусингены, господа из испанского посольства — словом, весь этот чванливый мирок весьма искусно обдает тебя грязью. Ты для них — шалопай, картежник, кутила, промотавший, как дурак, все свое состояние. По их словам, твоя жена, эта воплощенная добродетель, несколько раз платила за тебя долги; она и сейчас будто бы выкупила, несмотря на раздел имущества, твои векселя на сто тысяч франков. К счастью, говорят они, ты догадался вовремя исчезнуть; если б ты продолжал вести такую жизнь, то довел бы жену до нищеты, она стала бы жертвой своей любви к мужу…
