Симфония убийства - Игорь Лысов
Маркс замолчал. Ему нравилось наблюдать за Силовым, который стоял у стены, заложив за спину руки и скрестив ноги. Стоял он так все то время, как, вымыв обувь, вошел в кухню…
— Витя, — где-то совсем рядом тихо и нежно прозвучал женский голос. Силов обернулся — Лиза, босая, в рубашке, с заспанным лицом, щурясь от солнца, стояла и улыбалась. Левой ногой она по своей привычке наступала на пальцы правой — так она могла стоять долго: ей это нравилось. — Кофе тебе сделать?
— Что?! — закричал Виктор.
Лиза вздрогнула, но не испугалась, а прошла в кухню, достала пачку кофе и помахала ею в воздухе:
— Ко-фе! Кофе хочешь? Я сделаю…
Силов стоял у стены в полуобморочном состоянии — его жена, босоногая крошка не видела ни Маркса, ни того паразита, что гонялся со своим другом за испуганным дирижером третьего дня.
— Сделай… Лиза, — выдавил из себя Виктор, — ты в порядке?
— Да! Выспалась наконец-то. Утром пошел дождь так громко, что я проснулась и никак не могла заснуть. Только когда ты ушел, я уснула… Витя, я тоже очень-очень тебя люблю, — Лиза села на стульчик и, подтянув к себе ногу, чмокнула пятку…
— Ты не спала? — Силов никак не мог прийти в себя.
— Утром — нет… Щекотно было, но я терпела. Сейчас умоюсь и сварю кофе, — девушка быстро выскочила из кухни. Полилась вода, забурлила во рту Лизы, выплеснулась в раковину — мокрое и счастливое лицо хихикало самому себе в зеркале. Лизе было хорошо.
Виктор смотрел на стул, где только что сидел бородатый ментор — никакого Маркса в кухне не было. Не было и сопровождающего шпиона с противными стальными пальцами…
VII
Если не считать девяностых, когда люди меняли свою жизнь, профессию в любом возрасте, естественные метаморфозы происходят где-то под пятьдесят. У некоторых сразу после сорока. Но тогда, в девяностые, люди не обращали внимания на возраст — бросали институты, уходили с заводов, хлопали дверью библиотеки, учительской или НИИ — надо было выживать в новом повороте смысла бытия. Девяностые давали шанс смельчакам-аферистам, оторванным циникам, беспардонным торгашам — шанс этот маячил близко-близко, его уже можно было видеть по телевизору, калейдоскопическая реклама убеждала — жили отвратительно, бледно, однобоко. Сейчас начнется настоящее…
Чтобы оно началось, нужно было всего ничего: решиться, как метко заметил Достоевский словами Гаврилы Иволгина, на «гимнастику» — начать с перочинных ножичков и дорасти до шестидесяти тысяч. «Гимнастика» предполагала подлог, кражу, предательство, подставу, расправу, убийство. Упражнений было множество — вместе с яркой жизнью стали появляться и яркие возможности в «гимнастике». Казалось, что почти официально можно было воспользоваться любым «гимнастическим» снарядом, время позволяло расправляться со стоящими на узкой дороге каким угодно способом — время такое. Переходное время, перестроечное… Были и те, кто не переходил никуда, не перестраивался в новую жизнь по разным причинам — по лени, по убеждению, по идеалу. Таких несчастных называли лохами — лохов насчитывалось более половины населения. И только несколько единиц из тысячи не пожалели об этом. Нулевые и, еще больше, десятые, — грубо говоря, начало века, — разделили все население на «гимнастов» с финансами и на зрителей хорошей жизни по телевизору. Весь достаток вторых уходил на покупку нового телевизора с более качественным изображением новой жизни…
Были и третьи, но их было настолько мало, что про них говорить нельзя, да и невозможно — слишком тривиальные лень или идея оставляли их в прошлом.
Постепенно девяностые, как двигатель прогресса, уходили в историю, и «гимнастика» стала забываться — два человеческих класса все больше и больше отодвигались друг от друга более-менее мирным путем, и вместе они увеличивали пропасть между собою и третьими — ленивыми идеалистами…
Силов принадлежал к третьим — к тем, кто редко мучил себя совестью. Третьи делились на счастливчиков, которым даже в голову не приходило что-либо менять в жизни, и на мучеников — эти грызли свои локти на сраную жизнь. На ее законы и обстоятельства. Редко-редко ковырялись в себе: собственно, зачем? Они честно трудились, и вот — пшиком обернулась их тихая честность. Вот эта небольшая часть народонаселения главенствующей цивилизации и теребила жизнь и ее создателя. Ни первым, ни вторым, ни даже счастливчикам из третьих мысли о сущности мироздания были ни к чему. Их как раз устраивала эта закономерность, которую они чувствовали нюхом, изучали или просто не обращали внимания — так есть!
Силовская же группа не могла пройти мимо обиды на судьбу и, как только подходили пятьдесят, решалась бросить вызов миру с его дебильным устройством или даже побороться с тем, кого никогда не видела, но знала, что от него все и зависит.
Когда тебе полтинник или возле него, просто так не бросишь все, чем недоволен. Нужна идеология, революция — простое желание пожить получше не срабатывало. Идеология давалась с трудом: мир-то вообще, блин, не давал никакой лазейки, ниточки — пройти в его суть и оказаться счастливым или хотя бы нужным не получалось. Надо менять мир, это ясно! В голове укладывалась пока еще неровная аксиома — мир живет по-дурацки… Но аксиома не приносила дивидендов, нужны действия.
Силов расхаживал по городу и присматривался к людям, которые в тот момент и не подозревали, что живут по идиотским правилам и не сопротивляются. Никаких симпатий такие люди в Викторе Викторовиче не вызывали. Все они были нулем абсолютным! Тем нулем, который ни за какие коврижки не собирался сдвинуться со своего пустого смысла — ни в сторону света, ни в сторону тьмы. Теория, которая внутри Силова жила, как закон начала действовать — ему во что бы то ни стало нужно избавить землю от этих нулей! Нужно заставить людей двигаться в какую хочешь сторону, но двигаться. Пусть молятся, пусть воруют — пусть… Но пусть что-то делают, эти несчастные людишки!
Женщины в этом смысле его не интересовали — его опыт доказывал, что все женщины прекрасны или почти прекрасны, надо только к ним пристроить именно нужного для этого мужчину. Его первой, Людмиле, нужен слесарь —
