Синклер Льюис - Кингсблад, потомок королей
Но с другой стороны, если вы достаточно хорошо с ним знакомы, чтобы говорить вполне откровенно, посоветуйте ему держаться по возможности дальше от белых, потому что шила в мешке не утаишь и его генная мутация рано или поздно даст себя знать. Я, например, с моим южным опытом опознал бы его мгновенно. Так что скажите ему, для его же пользы: словно — серебро, а молчание — золото! Ха-ха! Понятна моя мысль?
— Д-да, пожалуй… — Нийла уже не интересовали прочие взгляды Бансера. Но он поддался искушению, которому все мы подвержены: узнать, что думает священник, судья, врач, сенатор, полисмен-регулировщик, когда сидит в ванне, нагишом, без мундира.
— Доктор Бансер, вам, вероятно, приходилось работать в комиссиях не только с неграми, но и с евреями?
— О, сколько раз! У меня даже как-то обедал один раввин, и миссис Бансер и дети — все были за столом. Видите, какой я отпетый либерал.
— Но мы говорили о неграх, доктор. Пригласили бы вы к обеду негра — например, негритянского священника?
— Ну, ну, Нийл, не пытайтесь поймать меня на слове! Я ведь вам сказал, я человек новой школы. Меня совершенно не смущает перспектива сидеть рядом с интеллигентным чернокожим — ну, скажем, на каком-нибудь съезде. Но у себя в доме, за обеденным столом — нет, нет, мой друг, об этом не может быть и речи! Это было бы невеликодушно по отношению к ним! Наш образ жизни и мыслей для них слишком непривычен. Возьмите любого негра, даже претендующего на высшую ученую степень, — можете вы представить его себе в непринужденной беседе с миссис Бансер, которая училась в консерватории Форт-Уэйна и интересуется Скарлатти и клавесинной музыкой? Нет, Нийл, нет!
— Что вы скажете о местном баптистском проповеднике негре, докторе Брустере, — так, кажется, его фамилия?
— С доктором Брустером я знаком. О, это вполне порядочный, скромный человек.
— А почему в нашем приходе так мало цветных баптистов и даже те, которые есть, почти не заглядывают в церковь?
— Видите ли, когда они «заглядывали», как вы выражаетесь, чаще, я поручил служителям объяснить им, что, хотя, разумеется, наши двери широко раскрыты для наших чернокожих братьев, все же, вероятно, они гораздо лучше будут чувствовать себя в Файв Пойнтс, среди своих. По-видимому, служители объяснили это достаточно вразумительно, что, впрочем, и требовалось.
Есть у нас молодые священники, которые со мной не согласны. По их поведению можно подумать, что они платные агенты рабочих союзов или всяких там еврейских и негритянских организаций. Отстаивают даже противозачаточные меры! Мы читаем в Писании, что Спаситель преломлял хлеб с ворами и грешниками, но нигде не сказано, что он приглашал к своей трапезе маловеров, и смутьянов, и разрушителей христианского домашнего очага, и своекорыстных агитаторов, белых, черных, желтых, любых! Понятно, друг мой?
— Да, мне теперь многое понятно, доктор, благодарю вас, — сказал Нийл.
23
Мистер Пратт заметил его рассеянность и игриво поддевал его: «Вы все о чем-то мечтаете, Нийл, не иначе как влюбились». Однако в эти дни душевного распутья Нийл по-прежнему оставался «одним из самых надежных среди наших молодых сотрудников», а Консультация для ветеранов исправно привлекала новых вкладчиков — демобилизованных, которые сейчас донашивали солдатские шинели, но впоследствии вполне могли стать акушерами, владельцами кафе-автоматов или фабрикантами кондитерских изделий.
Среди ветеранов, приходивших за советом, было до странности много негров, и Нийл с тревогой думал, не Райан ли их присылает, и не рассказал ли им Райан его тайну, и не грозят ли ему неприятности. Но спрашивать он не решался.
Все эти размышления были прелюдией к вечеру, который он провел среди цветных интеллигентов.
В пятницу вечером он уговорил Вестл взять машину, потому что он опять идет «на собрание ветеранов», а сам пешком и автобусом добрался до дома Джона Вулкейпа.
Эмерсон уже вернулся в свою часть, но Нийла встретили Джон, Мэри, Райан и Аш Дэвис с женой. Ко всеобщему удивлению, он приветствовал доктора Дэвиса как давнишнего друга, о котором страшно стосковался.
В светской непринужденности Аша Дэвиса, в золотом браслете часов на его гладком темно-коричневом запястье было больше от парижских бульваров, чем от Америки, а черные усики придавали ему сходство с французским артиллеристом. Ему пошел бы голубой мундир. Сослуживцы по лаборатории находили, что Аш, с его увлечением музыкой, теннисом и ботаникой, несколько чудаковат, но отдавали ему должное как прекрасному химику и большому специалисту по пластмассам. Он три года работал в лабораториях Парижа, Цюриха и Москвы и за это время почти успел забыть, что он Цветной, и стал считать себя Человеком.
Ему очень не хотелось возвращаться в «великую белую республику», однако он возвратился туда вполне сознательно. Его не прельщала жизнь изгнанника среди европейской богемы, за столиками кафе «Селект». Благодаря нехватке химиков, вызванной войной, он получил ответственную работу на комбинате Уоргейта. Он наивно вообразил, что сможет работать здесь всегда, и, решив, что довольно жить на чемоданах, они с Мартой купили уродливый коттедж в Кэну-хайтс и сверху донизу перестроили его.
Он жил содержательной, плодотворной и скромной жизнью, был очень привязан к Марте и к дочке Норе, но чувствовал себя немного одиноко. Вулкейпов и Ивена Брустера он уважал как борцов и честных людей, но их не тянуло к ученой и легкой беседе, которую он ценил превыше всего.
Марта — прелестная толстушка Марта с чистой темно-коричневой кожей — была дочерью негра-юриста из Кентукки. В колледже она увлекалась драмой и дочь свою назвала Норой в честь героини «Кукольного дома». Марта никак не могла усвоить, что ее муж — Нахальный Ниггер, Который Не Знает Своего Места. Для нее он был самым взыскательным ученым, самым благородным человеком, самым веселым собеседником и самым нежным мужем на свете.
Она очень старалась разубедить своих менее обеспеченных цветных сограждан в том, будто она и ее муж — попросту карьеристы. У бедняков были веские причины для таких подозрений. Они достаточно видели негров, которые, разбогатев на продаже эликсира для ращения волос или зазнавшись на теплых местечках в суде, забывали дедовские хижины и стремились втереться в так называемое Высшее Цветное Общество с его темно-кофейными красавицами и такими же лимузинами, его любовными интригами, продажными поэтами и белыми альфонсами в салоне мадам Нуар-Мозамбик и с охотничьими завтраками по всей форме — вплоть до красных курток и последующих отчетов в светской хронике (негритянских газет).
Но Нийл не знал о существовании Высшего Цветного Общества, столь нелюбимого Мартой Дэвис. Он заблуждался, как всякий неофит, считая, что негры не могут быть так же самодовольны и пошлы, как белые. А ведь они, несчастные, часто щеголяют и крахмальными манишками, и тридцатипроцентным раствором лондонского произношения, и вообще бывают не менее скучны, чем жители-Парк-авеню. Нийлу много еще предстояло узнать о цветных, а в свете этих откровений — и о белых.
Вулкейпы, Дэвисы и Нийл сидели в гостиной, безуспешно пробуя разные темы разговора и откладывая их одну за другой. Все были так вежливы, что всем было не по себе, но тут хлопнула дверь, в комнате появился человек с симпатичной физиономией комического актера, и все закричали: «А-а, Клем!»
Клем Брэзенстар, разъездной агент Городской лиги, был сыном черного бедняка-издольщика с низовьев Миссисипи, которому и фамилию-то дали по названию плантации. Клем никогда не учился в колледже. Книги (и сколько книг!) он доставал где попало, когда мальчишкой носился по всей стране, работая рассыльным, поваром, агентом по продаже удобрений, репортером, агитатором. Сейчас в его задачу входило подыскивать неграм более сносную работу, урезонивать черных фермеров, которые ленились изучать дизель-мотор и основы кооперации, а также (не по заданию лиги, а по собственному почину) отравлять существование белым ректорам колледжей, поощряющим дискриминацию негров. Он любил виски, китайские орехи, Толстого и бокс. Французскому языку от выучился в Марселе во время первой мировой войны и знал его недурно, на итальянском же и еврейском объяснялся лишь с грехом пополам.
В то время как Вулкейпы были «выцветшие» северяне, а коричневые лица Дэвисов вызывали в памяти арабов и сады Альгамбры, Клем Брэзенстар предстал перед изумленным Нийлом как воплощение того, что сеятели ненависти называют «черный тут с негритянского Юга». Это был человек с широкой, лукавой улыбкой, всегда появлявшийся неожиданно, как чертик из коробки. Он был черный, как ночь; черный и блестящий, как новый лист черной копирки; казалось, он черный не только снаружи, как Ивен Брустер, но до самых костей. Губы у него были красно-лиловые, ушные раковины черные снаружи и внутри, белки глаз отливали желтизной, и даже ладони были не розовые, а серые. Усмешка не сходила с его лица, особенно в серьезные минуты, потому что тогда он смеялся не только над другими, но и над самим собой.
