Эрнст Юнгер - Годы оккупации

А чисто сатанинский характер Тальман нарисовал в образе некоего шевалье д'Андриё. Он похвалялся тем, что уложил на дуэлях семьдесят два противника. Иногда он обещал уже поверженному противнику сохранить ему жизнь, если тот отречется от Бога, а затем убивал. По его словам, он поступал так ради удовольствия одним ударом погубить душу и тело.

Этот Андриё однажды, после взятия какого-то замка, бросился преследовать там девушку, желая изнасиловать. Когда он отрезал ей путь, она выбросилась с башни на двор. Он спустился вниз и удовлетворил свою похоть на трупе. Поскольку он, как наивно замечает Тальман, впридачу был еще и вором, то в один прекрасный день его повесили.

Ночь провел с Товарищами Бездонного Болота. Там были и альтнеротцы[100] (Alte Nerother). Мы отправились туда на велосипедах вдвоем со Шмицем, пришлось высадиться в зарослях. Они ждали в старом железнодорожном вагоне, который сами затащили в недоступное место, там собрались бывшие студенты Ганноверской технической школы и Геттингенского университета, которые с тех пор успели повоевать в авиации, на подводных лодках или в других войсках. Умы техников меняются; они начинают мыслить более гибко, уверенно и все опаснее. Тут на ночном торфянике они колобродили, точно «Древние вакханты», ставшие предшественниками старых «Перелетных птиц». Мы пили свекольный шнапс и пели песни из книжки, отпечатанной издательством «Ландскнехт» в Виттингене. И тут на болоте много чего ожило.

Чтение: альбом церковного округа Бухведель «Spezialia über die Gemeinde Kirchhorst».(Отдельные подробности о природе Кирххорста (лат., нем.)) Суперинтендант одолжил мне его почитать.

В 1625 году растет счет за вино для причастия, «потому что так много больных по домам, среди рейтаров(Рейтары — вид тяжелой кавалерии в европейских армиях в XVI–XVII вв) тоже, где есть больные и здоровые». Они принадлежали к вторгшемуся тогда Веймарскому войску.

На следующий год упоминаются императорские войска, эти разграбили церковь и дом священника. В следующем году счет за «колокольную смазку» подскочил вдвое против прежнего, «потому что приходилось много звонить по покойникам» вследствие нападения шведов, которые стояли лагерем под Вольфенбюттелем и Зарштетом; их налеты назывались «шведской охотой». В тот год снова был разграблен дом священника, причем вынесли все до последней кафельной печки.

Но кажется, что округа быстро оправилась после пережитых невзгод, так как в 1651 году происходило освящение нового дома священника при участии французских поваров. Надпись над дверью гласила: «Pestis, bella, fames absint, pax vivida vivat. Ao. Dni. 1651 w.(Да сгинут чума, война, голод, да здравствует мир (Ao. Dni, 1651) (лат.)) И этого дома тоже больше нет.

Французская революция отчасти тожедоплеснулась до деревни, поскольку крестьяне отказались держать у себя и кормить собак и лошадей своего патрона во время его приездов на охоту, что входило в число обложений. Их быстро привели в чувство, и они должны были на коленях просить прощения у господина Крам-ма, обещая, что исправятся, его семье до сих пор принадлежит патронат над деревней.

В конце XVIII—начале XIX века тут побывала супруга геттингенского професора Шпангенберга, приезжавшая навестить своего брата Томаса Людвига Вер-са, который был другом Гёльти и одним из основателей союза «Хайнбунд».(Гёттингенский кружок поэтов (1772–1774), почитателей Клопштока) Она написала об этом: «Я поразилась культуре здешних крестьян. У них есть такие знания, которых я у них не ожидала и которые, однако, не нарушают простоты нравов». К этим годам относятся и красивые надгробия, которыми я часто любовался.

Вот так всегда и жилось людям — то лучше, то хуже. Даже этот захолустный уголок позволяет увидеть, что в развитии культуры, кроме великих периодов, есть малая периодичность. Немножко затишья между ветрами, немножко солнца, и вот уже расцветают цветы и зреют плоды на склонах. Ростки всегда тут как тут. На такие солнечные уголки и часы нужно надеяться, когда климат портится. Для этого требуются таланты ящерицы.

За мной зашел Розенкранц, чтобы нам вместе пойти на ботаническую прогулку к Донскому пруду. По дороге мы беседовали о наркртиках и фармакопее. Странное выражение — «препараты растительного и животного происхождения». Ведь есть понятие «лекарственные растения», но нет «лекарственных животных». Я полагаю, что это соответствует различию между удобрениями растительного и животного происхождения. В природе для роста растений достаточно одного гумуса, но в культурном земледелии необходимо добавление животного удобрения, как более действенного средства, чтобы уравновесить повышенное потребление. Так, горожанину требуются лекарства, добываемые из желез ядовитых змей или отходов скотобойни. У болезни развивается повышенный аппетит. В конце концов сам человек становится лекарством.

Сырьем для фолликулярных препаратов служит моча беременных женщин, которую собирают в родильных домах. Собирают ее медицинские сестры; чтобы поддержать их усердие, им дарят большие бомбоньерки. Тут мы возвращаемся к старинным приворотным зельям, сначала в косметике, так как эти средства должны подтягивать грудь и разглаживать морщины, но кроме того они славятся и тем, что усиливают женские инстинкты. Человек — самое сильное лекарственное средство.

Это напомнило мне старого фельдшера Дица, который оставил после себя превосходные мемуары — настоящий кладезь всевозможных сведений. Он описывает там поле боя, на котором осталось лежать шесть тысяч убитых турок. Его коллеги собирали тестикулы, из которых «делают наилучшее мумиё». Мумиём назывался один из стимуляторов-афродизиаков. Тогда еще ничего не знали о гормонах, в наше время «гормоны» стало модным словом. Это мероприятие, как и пальба раскаленными ядрами, относилось к числу действий, дозволенных в войне с неверными. Война между атеистами вызывает нечто подобное в более абстрактном плане.

Интерес к человеческим отходам, и не только к ним, требует к себе особого внимания, а вернее сказать, бдительности. Никогда нельзя знать заранее, куда заведут опыты, проводимые сначала на крысах, мышах и жабах. Переливание крови предполагает необходимость в донорстве, а всегда ли оно происходит на добровольных началах? Я слышал о существовании тюрем, в которых у осужденных перед казнью сначала забирали кровь. Вакцина против сыпного тифа была откровенно оплачена ценою человеческих жертв, причем отнюдь не добровольных. Вот мы и очутились в древнем мире фетишей, что означает огромный регресс по сравнению с Гиппократом и его принципом «nil nocere»,(Не навреди (лат.)) и целые отрасли промышленности готовы в него вступить. Так что органическая химия, как и любая из наших наук, тоже обнаружила свою темную сторону и, возможно, одну из опаснейших.

Уже наметились признаки, зачатки ученого каннибализма, зачастую весьма откровенные. К этому не может не устремиться всякое чисто экономическое мировоззрение. Это торжество эксплуатации. Затем совершенно внезапно может наступить не ускоренное загнивание, как полагал Буркхард, а демоническая кристаллизация, которая происходит в условиях резкого понижения температуры.

В качестве техника, духовно-абстрактного существа, человек неизбежно является врагом и эксплуататором естественного и культурного человека. Следовательно, человек должен обезопасить себя от самого себя каким-то способом, который невозможно было предусмотреть ни в те времена, когда принимался акт «Наbeas corpus»,(«(Пусть) ты имеешь тело» (лат,) — первые слова закона о неприкосновенности личности, принятого английским парламентом в 1079 г.) которым устанавливалось положение о личной неприкосновенности, ни тогда, когда провозглашались права человека. Рабочий должен оградить область своей свободы.

Леон Блуа отмечает в своем дневнике 20-е апреля как радостный день. В этот день до него дошло известие о том, что Кюри, «сатанинский изобретатель радия», погиб в результате несчастного случая. Такие места можно часто встретить у Блуа; создается впечатление — то ли он сумасшедший, то ли провидец, в любом случае это незаурядно.

Тринадцатая глава первого послания Павла к Коринфянам представляет собой гениальную кульминацию, причем происходит это за счет величайшей простоты. Там, где свет его ума изливается преломленными лучами, читать его довольно трудно, а тут вдруг такая теплота и легкость. Тут сохранилось что-то от «говорения языками», мастерское владение которыми, как он говорит немного выше, ему дано; потому-то этой главе на всех языках присуща особенная глубина, своеобразная эвфония.