Стеван Сремац - Поп Чира и поп Спира
— «Вот, — говорит мне госпожа Перса, — рассказываю, значит, я матушке Сиде, — моя Меланья частенько кашляет! Готовь ей то, готовь это. Чересчур нежная, говорит, точно бабочкины крылья! Всё самой приходится делать, жалко ребёнка, судьба ей, видно, другая уготована. А матушка Сида расползается, говорит, с каждым днём, Юла за неё всё делает. Вот это девушка, — хвалит её госпожа Перса, — идёт: земля дрожит! А моя-то, моя, словно бальный веер: дунешь, и где-нибудь на заборе или на акации очутится, до того легка! Никакая тяжёлая работа ей не под силу. А Сидина Юла как возьмётся, так целую кадку капусты и нашинкует, вот и хватает им до свежей, а мы едва до сретения дотянем, потом на рынке покупаем». — «Вот видите, — говорю я госпоже Сиде, — как рассуждает матушка Перса!..» И что бы вы думали, — обращается Габриэлла к хозяйке, — я её успокоила?.. Боже сохрани! Тут она как вскипит, как взбеленится и давай браниться. А я всё успокаиваю, потому что, знаете, не люблю ссор, люблю, чтобы всё было тихо-мирно… Пожалуйста, дорогая, я уж совсем потеряла стыд, но вы сами виноваты, что умеете такие сладкие дыни выбирать.
— О, ради бога, с большим удовольствием! Пожалуйста! — говорит хозяйка, держа в руке нож и положив на колени дыню. — Но послушайтесь меня: возьмите сахарку и посыпьте на ломтик.
— Что ж, разве чтоб вас не огорчать. Но только одну ложечку!.. Итак, значит, я её успокаиваю. Люблю, чтобы всё по-хорошему было; добром, милая моя, всего можно добиться. Вот я её и успокаивала, как говорится — их дружбу штопала! Но, ей-богу, и этому пришёл конец! Пока меня слушали, пока была в силах… шло ещё так-сяк. Но с тех пор как приехал этот молодой человек, ни та, ни другая больше меня не слушают, вот и дошло до скандала.
— До скандала?! Милая, расскажите поскорей, что же случилось? — умоляет хозяйка, отрезая и себе ломтик дыни. — Я даже проголодалась от любопытства… Итак?
— Потерпите ещё немножечко, гнедиге! Итак, как я вам уже сказала, не успел приехать новый учитель, как и те и другие насели на него. Один схватил его за рукав и тащит на обед, другой тянет на ужин… Бедный молодой человек, чтобы не обидеть ни тех, ни других, посещает то один дом, то другой, точно какая комиссия. А они — и те и другие — давай всяк свою расхваливать… и он то к одной, то к другой кидается. Молодой человек, конечно, не слепой — он выбирает, оценивает. Одним словом, Персина Меланья сумела сразу его заполонить!.. Да собственно, знаете, не приходится особенно удивляться: в этом, как говорится, вся её жизнь прошла: да к тому же немецкое воспитание, о чём я постоянно твержу и проповедую… да кто может понять! Вот и здесь оно себя показало!.. Сейчас-то, — я убеждена в этом, — матушке Сиде приходят на ум мои слова, да что проку! Давно ещё я говорила: «Госпожа Сида, если вы настоящая мать и друг своей дочери, не оставляйте её слепой, просвещайте её — отдайте на воспитание к фрайле Нимфридоре, пусть себе приучается к зубочисткам, да к немецкому унтерхальтунгу, да учится подвязки вышивать жемчугом! А так дождётесь, что собственная дочь будет вас проклинать! Что бы там ни говорили, а немецкий язык просто создан для любезностей! И говорю это вовсе не потому, что моя мать была немкой, а потому, что так оно и есть. Не правда разве? Я и сама, если ругаться с кем приходится, распекать кого-нибудь, то говорю по-сербски, а для тонких вещей, повторяю, — только немецкий! Только немецкий, моя милая!.. Сейчас-то госпожа Сида сокрушается, а когда я ей советовала отдать Юлу на воспитание в чужой дом, она даже в лице изменилась, накинулась на меня чуть не с кулаками. «Не дам, кричит, пока живая, своего ребёнка в швабский дом! У них, говорит, в одном и том же корыте и хлеб месят, и бельё стирают, и ребят купают, поганцы этакие!» Вот и поделом ей!
— Но, будьте добры…
— В конце концов господин Пера влюбился по уши во фрайлу Меланью, бывает у них ежедневно, приносит чудесные немецкие книжки, сентиментальные романы, такие грустные, что плакать хочется. И при этом уверяет, что не мог бы без неё, без Меланьи то есть, прожить ни одной секунды, а если, не дай боже, что случится, уйдёт, говорит, в монастырь Месич и с отчаяния пострижётся в монахи.
— Ах, бедный юноша!
— А фрайла Юла осталась ни при чём и с горя влюбилась в Шацу… в этого молодого, смазливого… — да вы его, наверно, знаете… — парикмахерского ассистента. Да неужели вы его не знаете? Тот, что всегда ходит с маленькой, точно родинка, мушкой на щеке, словно у него болячка какая или прыщик вскочил, но на самом деле ни черта у него нет… просто из озорства, чтоб красивей казаться!.. Обе мамаши злятся и видеть друг дружку не могут — и всё из-за будущего зятя. А кто сейчас виноват, спрашиваю я вас, что Юла упустила такую хорошую и выгодную партию?
— Но, милая, — напоминает ей хозяйка, — до сих пор никак не могу дождаться…
— Ах, пардон, пардон, милостивица! Рассердилась я… жалко мне стало бедняжку Юлу, как сестра родная она мне. Значит, дошло дело до того, что из-за этого юноши, молодого гер лерера[71], отношения между ними окончательно испортились. Матушка Сида имела обыкновение посидеть вечерком перед домом, но видеть, как фрайла Меланья прогуливается с господином Перой, было свыше её сил, потому что, как она полагала, это делалось назло ей и Юле. Вот она и приказала вынести веялку за ворота и веять перед домом пшеницу, а Чирино семейство не могло из-за этого на улицу показаться, и не то что для унтерхальтунга, а даже и по делу. Матушка Перса стала приглашать господина Перу и на ужин и на после ужина, а со двора матушки Сиды, чтобы не остаться в долгу, слали швырять картошкой во двор матушки Персы. Тогда матушка Перса науськала на матушку Сиду свою прислугу — ту самую озорную Эржу, которая гуляла с этим молодым субъектом из аптеки, и про них даже частушки распевали на улицах… Выйдет Эржа словно бы подметать перед домом улицу и затянет во всё горло крестьянскую припевку: «Глянь, о боже, во все громы свои и разрази всех соседей моих», — дом попа Спиры, конечно! Подумать только! Кому бы пришло это в голову! А госпожа Сида якобы сказала на это: «Ты меня песней изводишь, а я тебя музыкой изведу! Посмотрим, кто кого!» И в один прекрасный вечер явился Шаца, тот, о котором я недавно упомянула, с целым духовым оркестром, волынкой и прочими инструментами и устроил содом на всю улицу; он попался навстречу — отлично она видела его, как я вас сейчас вижу, милостивица, — фрау Цвечкенмаерке, когда та возвращалась от роженицы с Арендаторской улицы. Как только попы вернулись (оба они в то время в отъезде были), попадьи в слёзы и давай жаловаться, а супруги, вместо того чтобы уладить дело и утихомирить жён, передрались сами! И поп Спира, как говорят, нанёс оскорбление действием господину Чире — запустил в него песочницей, и тот лишился зуба… выбил он ему левый коренной как раз с той стороны, на которой господин Чира ел, потому что с правой стороны все зубы у него испорчены, в свищах.
— Что вы говорите!!! — в ужасе восклицает хозяйка.
— Да, вообразите себе! Господин Чира — человек воспитанный, а тот — мужлан, хоть и из дворян! Можете себе представить! Разве вы не слышали, сколько было с ним возни, пока отец заставил его учиться? Настоящий деревенщина! Три раза, говорят, из семинарии на хутор сбегал, с ножом в руках отбивался, чтобы за парту не садиться… И только в четвёртый раз, когда отец связал его недоуздком и прикрутил верёвкой к спинке заднего сидения и так отвёз в школу, только после этого остался он, наконец, в семинарии.
— Да что вы говорите?!
— А что вы думаете? С детских лет ясно было, что из него получится страшный грубиян, — закончила Габриэлла, складывая в корзинку вязание, которое она после третьего ломтика дыни опять было вынула.
— И что…
— Извините, милостивица, — говорит, одеваясь, Габриэлла, — я немного задержалась! Будьте здоровы. Целую ручки, гнедиге!.. Только, ради бога, никому ни слова! Мне не хотелось бы!.. Не хотелось бы, знаете, чтобы потом на меня косились… Будьте здоровы!
Глава четырнадцатая
содержит конец повествования Габриэллы, которое не уместилось в главу тринадцатую. Следовательно, читатель узнает ещё некоторые подробности, относящиеся к вышеупомянутому крупному событию, и увидит, как создаётся и ширится в селе фама
Покинув супругу господина нотариуса, госпожа Габриэлла устремилась к гречанке госпоже Соке. А супруга нотариуса, в свою очередь, сломя голову помчалась к супруге господина кассира Гецы и к госпоже аптекарше — разведать, что им обо всём этом известно, и в зависимости от обстоятельств или обогатиться новыми сведениями, или поделиться собственными.
— Собака не укусит? — доносится голос с улицы.
— Ну, кто там ещё? — спрашивает госпожа Сока, окидывая взглядом калитку.
— Госпожа Сока, собака не укусит? — повторяют вопрос, и госпожа Сока узнаёт голос Габриэллы.
