Жан Жироду - Бэлла
«Я их обманываю, — думал он, — они полагают, что я здесь в печали следую за погребальным шествием моей дочери. А для меня это все еще похороны моего сына…»
Он заметил, что на его шляпе был тот крен, который был и во время похорон Жака. Креп уже несколько несвежий. Он заметил также, что вдел в свой монокль шнурок, служивший ему в тот же день. Он рассердился на себя. Для Бэллы он должен был бы надеть новый креп. Белый галстук также относился к той эпохе. Он стал упрекать себя даже в этой своей печали, которая была его постоянной печалью со времени смерти Жака. За этот рассеянный взгляд, за согбенные плечи. Эта мелочная добросовестность, которая у него была почти единственным выражением нежного, деликатного сердца, приказывала ему в этой церемонии освободиться от прежнего траура, переменить одежду. Все увеличивало сейчас его недовольство, даже духи его платка, который был слишком сильно надушен, и запах этот был запахом того времени, когда он хоронил Жака. Бэлла всегда была покорной и послушной. Жак не мог рассердиться на своего отца за то, что он переживал сейчас эти угрызения совести. Будучи не в состоянии немедленно переменить башмаки, в которых он стоял во время заупокойной службы по Жаке, носки, рубашку, он хотел то крайней мере сбросить с себя тот грустный вид, который в течение последних лет сделался как бы мундиром, украшенным гербом Жака.
И для Бэллы он изменил свой внешний вид. Он выпрямился, поднял голову, посмотрел вокруг живым взглядом, пошел более свободным и легким шагом. У одного из факельщиков пошла кровь носом, и он оставлял по пути кровяные следы, что производило тяжелое впечатление на кортеж. Фонтранж передал ему свой платок, счастливый тем, что мог освободиться от этого запаха, не подумав, что в конце концов, платок самый необходимый предмет для отца в трауре. На его лице разгладились морщины; друзья нашли его на кладбище помолодевшим на два года по сравнению с тем, каким он был в церкви. Это потому, что он по пути надел траур по Балле. В свою очередь день, который вначале был туманным, вдруг сделался блестящим и солнечным. В то время как небо освобождалось от своих облаков, сердце Фонтранжа по дороге через залитые солнцем бульвары освобождалось под предлогом траура от своего давнишнего мрачного гнета. В тот же день после полудня Фонтранж отправился к портным, белошвейкам и заказал в честь Бэллы новое платье, галстуки, белье.
Он воспользовался случаем, чтобы купить пару белых подтяжек с черной полоской. Он думал, что это было началом нового траура… Это было началом новой любви.
Может быть, горе, вызванное смертью Жака, уже изжило свой срок, и для того, чтобы поколебать в сердце Фонтранжа памятник сына, достаточно было этого незначительного страдания, этого освобождения, которое принесла смерть Бэллы… Может быть также, нежная душа Фонтранжа, перед которой внезапно открылась перспектива неведомого чувства, не нашла в себе достаточно силы, чтобы противиться новой привязанности. Понемногу мысль Фонтранжа сосредоточилась на Бэлле. Нотариус передал ему ее завещание. Это был простой листок бумаги с ее инициалами, на котором она просила отца похоронить ее в Фонтранже под одним деревом в парке, которое она точно указывала. По небрежности она написала не только письмо, но и адрес… «Для какого ответа?» — спрашивал себя Фонтранж. Это было первое письмо, которое он получил от своей новой любви. Письмо было слабо надушено. Слезы выступали у него на глазах, когда он вдыхал запах этого неизвестного чувства. У него не было фотографии Бэллы. Он отправился к фотографу, который получил приказание не продавать ее фотографии. Фонтранжу было противно говорить этому равнодушному человеку, что он отец Бэллы, и он подкупил фотографа, как это сделал бы любовник. Нотариус принудил Фонтранжа остаться в Париже, так как нужно было выждать известный срок, после которого разрешалось выкопать тело, чтобы перевезти Бэллу в Фонтранж. Шел дождь. Этот дождь вселял в него тревогу в связи с мыслью о похороненной, и он с трудом переносил одиночество. Он приходил к Моизу, ко мне, к тем, кото, как он знай, любила Балла, и пускался на детские хитрости, чтобы увидеть фотографии, снятые мною с Бэллы в Эрви, и каждая из них делалась для него воспоминанием. От туманного, неясного образа Бэллы, который он получил в художественной фотографии, он пришел понемногу, благодаря любительским фотографиям к молодой женщине с определенными и ясными чертами. Его сердце, его воображение не трепетали больше перед его дочерью. Он хотел знать также фамилию поставщиков ее духов. Он отправился к ним, искал там, старый охотник, по следам запаха. Ему нравилось в этот странный двусмысленный период, который вследствие ожидавшихся вторых похорон держал Бэллу как бы привязанной к жизни, разыскивать все предметы, все, что было связано с Бэллой, и собирать их до ее окончательной смерти. Смерть Жака была исчезновением. Фонтранж не видел его мертвым. Он должен был ждать пять лет прежде чем увидеть его могилу в Бельгии, где он его и оставил вследствие своих родственных связей с Кобургами, принявшими Жака в свой фамильный склеп. Своей смертью Жак грубо удалился из сердца, наполненного им. Но Бэлла приближалась к нему в этой своей нежной агонии, агонии после смерти, которая продолжалась во время этих длинных, освещенных солнцем похорон и в этих формальностях, удерживавших Фонтранжа между двумя открытыми могилами. И ему, раздавленному смертью сына, пришлось теперь сделать открытие, что есть женственные смерти, что теперь пред ним женственная смерть, полная нежности. Целый месяц Бэлла отдавала своему отцу свою мысль, еще теплую. Фонтранж должен был посещать нотариуса, принимать заказы, выбирать мрамор. Он уплатил поставщикам дочери некоторые долги, оставленные ею в этом низком мире. Он хотел заплатить их непременно из своих денег, подарить ей ее последние платья, ее последнее манто. Весь месяц Бэлла поддерживала эту первую близость, которая была у него с ней. Ребандар уехал путешествовать: эти вторые похороны, эта вторая смерть были только для Фонтранжа, для одного Фонтранжа. Он был благодарен Бэлле за то, что она не исчезла, не растворилась, как это сделал бедный Жак в склепе Кобургов, но доверила себя земле Фонтранжей, дереву Фонтранжей. Это было как раз то дерево, под которым он когда-то ставил колыбель Жака. Это был одинокий дуб среди холмистых лугов, отделявших замок от парка, который на картах генерального штаба служил тригонометрическим пунктом. Вот и теперь он сделался также отметкой на этой твердой карте нежности, которой было сердце Фонтранжа. Если бы не было постоянно этого дождя, если бы небо было чисто, он чувствовал бы себя почти счастливым. В то время как мысль его при поисках Жака натыкалась на грубое видение, на прошлое, с каждым днем становившееся более суровым, о Бэлле он не мог думать без того, чтобы ему не приходили на ум те маленькие радости, которые доставляет отцу рождение; он не мог бы назвать это воспоминаниями, так как он в течение долгих лет почти ничего не помнил о Бэлле. От скольких недоразумений можно было бы избавиться, если бы мы привыкали любить своего ребенка не только живым, но и мертвым! Теперь перед его нежностью вместо лица, покрытого потом, тревогой, выражением жестокости, вырисовывалась ежеминутно очаровательная голова с ясными глазами. Когда он получил от Ребандара два чемодана с вещами, собранными в комнате Бэллы, он, вместо того, чтобы вынуть, как из ранца Жака, револьвер, сомнительные принадлежности туалета, не совсем приличную книжку, непереплетенную, что особенно укололо Фонтранжа, который читал книги только в переплетах, — увидел теперь в этих чемоданах персидские ткани, стихи Альфреда де-Виньи, переплетенные в сафьян, черную полумаску для бала, куклу. Он помнил лицо этой куклы, может быть, лучше, чем лицо Бэллы. Он взял ее в руки… Она медленно открыла глаза. Эти чемоданы содержали в себе все то, что египтяне оставляли своей мертвой. Он вынул все вещи оттуда. Это были раскопки его отцовского сердца. В первый раз за все время существования Фонтранжей один из Фонтранжей пытался ясно увидеть, что происходит в нем. Он спрашивал себя, почему смерть, которая до этого дня делала его жестким, худым, морщинистым, теперь давала его мысли постоянное утешение, давала ему, одним словом, счастье. Переменив траур по сыне на траур по дочери, он переменил мир эгоизма, борьбы, низости на вселенную примирения и роскоши. Он чувствовал, что жизнь нашла новый способ возобновить связь с Фон-транжами. Он снова флиртовал с жизнью. Посреди улицы при виде довольно банальной витрины мехов или при встрече с хорошенькой женщиной он должен был останавливаться; он чувствовал, как нечто новое прикасается к его сердцу. Он вздрагивал, когда узнавал духи Бэллы у проходящей мимо женщины. Его траур, его печаль переменили пол. Фонтранж, который верил, что вся его жизнь сосредоточена в сыне, вдруг на склоне лет уступил своей женственной природе. Душа Фонтранжей! Бедный двойной цветок! Весь автоматизм жестов, все горести, свалившиеся на него после его первого несчастья, понемногу исчезли в течение этих двадцати одного дня — срока, который требовался для получения разрешения выкопать труп.
