Роберт Уоррен - Потоп
Проснувшись на следующий день, она вдруг почувствовала, что предала Бреда и теперь обречена на бессмысленное существование, которое у неё ассоциировалось с красными таблетками.
Проснувшись в пустой комнате, под укоряющий дневной шум улицы, она трезво призналась себе, почему носит с собой эти таблетки: на случай, если бы жизнь стала уж очень тягостной. Раньше она себе в этом не признавалась.
Она тут же встала, босиком пошла в ванную, высыпала таблетки в унитаз и спустила воду.
Как и перед отъездом Бреда, когда, лёжа рядом с ним в темноте, она испытывала потребность мысленно пересмотреть свою жизнь, в ней снова возникло это желание. Нет, это даже не было потребностью в обычном смысле слова. Тут скорее было веление судьбы, нечто вроде того, как если бы тебя на улице переехал автобус, как если бы что-то громоздкое навалилось на тебя, захватило врасплох, раздавило.
И нельзя было предсказать, когда это желание на неё нападёт. Она, бывало, подметает пол, наводит для Бреда порядок — и вдруг рука застывает на щётке и на неё безжалостно накидывается её жизнь. Поднимет глаза от его письма, которое перечитывает, и вот вся жизнь её перед ней. Ляжет на кровать, а она тут как тут. В памяти возникнет какое-то событие из прошлого — резко, рвано, бесцветно, прорезанное и испещрённое серебряными бликами, беззвучное, как старая кинолента, прокрученная без музыки, без той музыки, которая была плотью чувства.
И она подумает: Вот она, моя жизнь.
Ей казалось, что это повторение жизни сызнова, — наложенная на неё епитимья. Оставшись одна, она должна пережить всё своё прошлое снова: прикосновение колена под столом на давнишнем званом обеде; темноту под спасательной лодкой на лайнере в беззвёздную ночь; щекочущее прикосновение пальца к её ладони; танцевальную музыку далеко внизу на террасе отеля; дерзкий, воспалённый взгляд поверх бокала с коктейлем модного немецкого художника, который понимает, чего ты стоишь, а ты, с внезапным стыдом тоже это понимаешь; прерывистое дыхание при первом прикосновении чужою человека, который вдруг окажется не таким, как все, и нечаянно тебя обрадует; неровные английские зубы английского археолога из Лидса, Манчестера или ещё какого-то провинциального университета, который ведёт её в запасник неаполитанского музея и там, уловив момент, когда она что-то разглядывает, хватает её за шею, царапая ногтями; чудовищную безвкусицу Телфорда Лотта, который повесил репродукцию «Женщины в белом» Пикассо, написанную жирными мазками, у себя в спальне там, где она у тебя перед глазами, и ещё говорил, что это шедевр художника; смех актёра-педераста, который причинял ей такую боль и ещё при этом смеялся, а она поэтому ходила к нему; странную вспышку удовольствия, когда она нашла седой волос на груди мужчины и выдрала его: чья же это была грудь — Телфорда Лотта? ну да, его; газетную вырезку с подзаголовком «Финансист выбрасывается из окна», которую ей достали за плату и она хранит её в шкатулке с драгоценностями.
Комната на Макдугал-стрит — вот то место, где она заново проигрывала своё прошлое. Повторение прожитого происходило только тогда, когда она бывала здесь. Войдя в тёмный вестибюль, она останавливалась перед дверью, зажав в руке ключ, не решаясь войти. Но всегда входила. И тут всё начиналось: вертелась старая, с серебристыми краями киноплёнка, непереносимое без музыки зрелище, когда слышно лишь безжалостное жужжание проекционного аппарата у тебя в мозгу.
Это можно было вытерпеть, только внушив себе, что как-нибудь, когда-нибудь в конце концов тебя осенит благодать. А это, думала она, цена благодати, вспоминая, как доктор Саттон однажды ей сказал: «Вы, дорогая мисс Пойндекстер, пуританка. Будь я мистиком, я бы сказал, что у вас не зря такая наследственность. Вы идеалистка и пуританка. К сожалению, ваш пуританский идеализм не уживается с вашим сексуальным соперничеством с матерью. Если бы вы только поняли, что её надо жалеть, что сама она…»
Но лёжа на кровати в комнате на Макдугал-стрит, она стонала от боли и утраты, ненавидя доктора Саттона, который никогда не слышал о Бредуэлле Толливере; а Летиция Пойндекстер была для него всего лишь фамилией на букву «П» в карточке, потому что из дорогой полутьмы своего кабинета на Парк-авеню он и руки не протянет, чтобы вернуть ей Бредуэлла Толливера вместо подушки, которую она сжимает, обливая слезами.
Потом письма перестали приходить. Пала Лерида, Испания была разрезана надвое — и Летиция была уверена, что он убит. Когда же пришло письмо, адресованное мадемуазель Пойндекстер, где адрес был написан чужой и явно женской рукой, она долго не решалась его вскрыть. Держа его в помертвелой руке, с трудом передвигая деревянными ногами, она пошла в комнату на Макдугал-стрит. Но и придя туда, долго не решалась его распечатать.
Его не ранили. У него был тиф, и его вывезли во Францию. Он чудом выжил, но поправляться будет долго. Медицинская сестра, которая написала это письмо, выражала ей своё сочувствие и посылала наилучшие пожелания.
В ту же ночь Летиция Пойндекстер вылетела на самолёте в Европу.
В тот день, перед тем как она ушла из его комнаты, с Летицией Пойндекстер произошёл странный казус. Подняв от раковины лицо, она привычным движением откинула волосы правой рукой и при этом заметила, как красиво оттеняет изумрудное кольцо их рыжину. Она поймала себя на том, что это зрелище доставляет ей удовольствие.
Глядя на себя в зеркало, на руку, замершую в волосах, и на кольцо, которое так прекрасно их оттеняло, она решилась. Медленно опустив руку, она сняла кольцо и положила его в карман фланелевой юбки. А потом подняла голову, и ей сразу бросилось в глаза старое бритвенное лезвие на стеклянной полочке. Она взяла его и, продолжая разглядывать себя в зеркале, левой рукой схватила прядь рыжих волос с правой стороны, натянула до отказа так, что голова чуть-чуть пригнулась к плечу, а в правой руке наготове держала лезвие, собираясь резануть им по волосам. Но лезвие не отхватило волос, которые ей так нравились.
Оно не отрезало волос, потому что в тот миг, когда она к этому готовилась, Летиция увидела как наяву, что режет не волосы, которые так безжалостно натянула, готовясь ими пожертвовать, а щёку. Она увидела, как лезвие вонзилось в правую щёку, и не раз, а дважды рассекло гладкую, чуть блестящую поверхность, уродуя её.
Она задрожала как от озноба, тихонько положила лезвие на полочку и ушла.
В ту ночь она вспомнила в самолёте этот эпизод. Её снова охватило странное чувство страха и болезненного возбуждения. Она и не пыталась понять, что с ней происходит. И говорила себе, что всё это потому, что она так его любит. Всё это было молитвой о том, как она его любит.
Глядя в окно самолёта на лунный свет, заливающий океан и облака, она ни с того ни с сего подумала, что ей и правда не мешает помолиться. Закрыв глаза, она молча зашевелила губами. Но всё, что ей удалось припомнить, были слова псалма: «Спокойно ложусь я и сплю…»[25]. Она их повторила несколько раз, но дальше так и не могла вспомнить.
Повинуясь своему побуждению, она поручила продать изумруд, а полученные деньги передать в Комитет.
Глава одиннадцатая
Вернувшись в Нью-Йорк, Бредуэлл Толливер скоро настолько окреп, что смог выступить на митинге. Его бледность и запинающаяся речь создавали впечатление глубочайшей убеждённости в том, что он говорит. Репортёры брали у него интервью. Журнал на дорогой глянцевой бумаге попросил статью о том, что он пережил, однако, хотя у него и не было денег, статью писать он отказался. Сам не зная почему.
Он просыпался по ночам и думал о том, что пережил. Он сражался. Он видел смерть. Он испытывал страх, но вёл себя не хуже других. Он верил в правоту дела, за которое борется. А теперь не понимал, почему просыпается по ночам и чувствует, что всё, через что он прошёл, не привело ни к чему.
То, что он делал, уверял он себя, было в высшей степени стоящим и достойным. Откуда же взялась эта духовная немочь? И, лёжа в темноте, он сам себе на это ответил.
Он сказал себе, что почему-то смотрит на всё, что происходит, как бы со стороны.
Он всячески пытался проанализировать это ощущение. Он знал, что за ним что-то есть, но не мог выразить его яснее. Он сознавал, что, вернись он в Испанию, всё станет на свои места. Если бы он мог всё пережить снова, он нашёл бы в этом внутренний смысл. Он обивал пороги врачей, убеждая, что здоров, что ему нужно вернуться в Испанию.
— У вас шумы в сердце, — повторил в десятый раз доктор. — Это пройдёт, но пока вам нечего изображать героя.
— Дело не в этом, — возражал Бред. — Дело в том…
Но он сам не знал в чём.
— Ну? — спрашивал доктор.
— А, чёрт с ним!.. — отмахнулся Бред.
