Лион Фейхтвангер - Гойя, или Тяжкий путь познания
Он начал придираться к работе друга. Портреты короля, видите ли, далеко не такие, какими бы они могли быть. Правда, в них есть большое старание, но нет внутренней сосредоточенности. Это чисто репрезентативные портреты. Для теперешнего Гойи этого недостаточно.
— И я знаю, почему вы не справились, — заявил он. — Вы заняты посторонними вещами. Сердцем вы далеко от работы.
— Ах ты умник, ах ты завистник, недоучка несчастный, — ответил Гойя сравнительно спокойно. — Ты отлично знаешь, что эти портреты ничуть не хуже всех других, которые я делал с дона Карлоса.
— Правильно, — согласился Агустин, — потому-то они и плохи. Теперь вы можете дать больше, чем прежде. Повторяю: вы слишком ленивы. — Он подумал о Лусии, и это еще подогрело его пыл. — Вы уже вышли из возраста мелких любовных интрижек, — продолжал он враждебно. — Вам еще учиться и учиться, а времени остается немного. Если и дальше этак пойдет, то все, что вы сделали, останется незаконченным, а сами вы уже будете выжатым лимоном — и только.
— Ну, ну, валяй, — сказал Гойя тихо и сердито. — Сегодня я хорошо слышу, сегодня я могу выслушать твое мнение до конца.
— Тебе невероятно, незаслуженно везет, — тут же подхватил дон Августин. — Король только и знает, что позирует тебе, расхаживает при тебе в жилете и дает слушать, как тикают его часы. Ну, а ты, как ты воспользовался этой неповторимой возможностью заглянуть в человека до самого дна? Изобразил ты на лице твоего Карлоса то, что видим мы, патриоты? Похоть ослепила тебя, ты не видишь даже того, что видит всякий дурак. Que verguenza! Карлос по-приятельски поболтал с тобой об эстремадурских окороках, и ты уже счел его за великого короля и пририсовал к его парадному мундиру и Золотому руну полное достоинства лицо.
— Так, — сказал Гойя все еще необычайно спокойно. — Теперь ты кончил. А теперь я отправлю тебя домой на самом дохлом из всех здешних мулов.
Он ожидал свирепого ответа. Он ожидал, что Агустин убежит, так хлопнув дверью, что по всему Эскуриалу грохот пойдет. Ничуть не бывало. Агустин взял в руки листок, который Франсиско случайно захватил, когда доставал из ящика наброски для портрета короля; это был рисунок эль янтара — полуденного призрака. И вот Агустин стоял, смотрел и не отрывал от него глаз.
— Это так, пустяки. Мазня. Прихоть. Каприз, — сказал Гойя, против обыкновения, почти смущенно.
С этой минуты Агустин больше не заикался о новой интрижке Гойи и о том, что тот забросил свое искусство. Теперь он, наоборот, был с ним ласков и тщательно выбирал слова, даже когда разговор шел только о технической стороне их работы. Франсиско не знал, любо ему или нет то, что Агустин заглянул так глубоко в его запутавшуюся в сетях душу.
Королева Мария-Луиза гарцевала перед Гойей на горячем жеребце Марсиале затянутая в лейб-гвардейский мундир. Она ловко сидела в мужском седле — Мария-Луиза была прекрасной наездницей, — высоко подняв над шитым воротником гордую, смелую голову. Гойя вполне удовольствовался бы, если бы в следующие сеансы она позировала на деревянных козлах. Но ему доставляло острую радость заставлять ее и второй и третий раз показывать свое искусство в верховой езде, да еще в присутствии Агустина. Он командовал королевой, приказывал то так, то этак держать голову. И, выдвигая Агустина на передний план, подчеркивая его участие в будущей картине, Франсиско спрашивал:
— Как ты думаешь, Агустин, оставим так? Или, по-твоему, так будет лучше?
Много лет назад впервыеГранда он писал с натурыИ пририсовал к портретуЧуть заметного для глазаСамого себя. А нынеОн помощнику и другуУдивительную радостьДоставлял, веля испанскойВенценосной королевеНа коне скакать пред ними,Прежде чем он соизволитНаписать ее. Ах, если бЭто видел старый Гойя!О, небось, такому чудуНе поверил бы папаша.Право, жаль, что он не дожил!
18
Гойя шел по коридору, который вел из покоев доньи Марии-Луизы в его комнату. Он возвращался от королевы, лакей в красных чулках нес за ним рисовальные принадлежности. Навстречу ему твердым шагом шла миниатюрная изящная герцогиня Альба в сопровождении доньи Эуфемии.
У него задрожали колени, пол под ним закачался. Она остановилась.
— Хорошо, что я повстречала вас, дон Франсиско, — сказала она. И медленно и отчетливо продолжала по-французски: — В Эскуриале мне стало уже невмоготу, я собираюсь на день, на два в Мадрид. Я уезжаю в среду. Вы тоже будете там?
Гойю объял огромный, блаженный страх. Вот оно — свершение. Обещано на определенное время, на среду, на среду ночью. Но тут же, в тот же самый миг его крестьянский, расчетливый ум подсказал ему, что как раз это время ему не принадлежит. В четверг с самого утра королева будет ждать его для сеанса. Если он не придет, его карьере конец. Никогда уже не получить ему заказа от двора, никогда не сделаться первым королевским живописцем. Опять он останется ни с чем. Но если женщина с горделивым, насмешливым, чудесным лицом тут же, пока еще не замерло в воздухе ее последнее слово, не услышит от него радостного «да», она уйдет по коридору и исчезнет навсегда.
Вот она уже сделала легкое, едва уловимое движение, и ее насмешливый рот стал еще чуточку насмешливее. Он знал, эта пагубная женщина угадала, что происходит в нем. Он испугался, что проиграл игру. Торопливо, запинаясь, хриплым голосом проговорил по-испански:
— Я правильно понял? Я могу засвидетельствовать вам свое почтение в среду вечером в Мадриде?
Она ответила, как и прежде, по-французски:
— Вы правильно поняли, сударь.
Гойя не помнил, как очутился у себя в кабинете. Тяжело опустившись на стул, сидел он долго без всяких мыслей. Он чувствовал только одно: «Решено, теперь все решено».
Но затем он начал соображать хитро, расчетливо, по-крестьянски. Он считал справедливым, что судьба требовала от него высокой платы за ночь с герцогиней Альба; но неужто жертвовать всей своей будущностью. Надо найти вескую, убедительную причину, чтоб отменить сеанс с королевой. Скажем, если кто-нибудь заболеет, будет лежать при смерти, кто-нибудь из его семейных. Надо показать письмо такого содержания первому камергеру королевы.
— Когда же ты, наконец, поедешь в Мадрид к Эскерра? — спросил он час спустя с нарочитой грубостью Агустина. — Сколько еще прикажешь мне ждать красок?
Агустин удивленно посмотрел на него.
— Красок нам еще на три, на четыре дня за глаза хватит, — сказал он. — А потом их может доставить нарочный. Если дать точные указания, Эскерра сделает все, что надо.
Но Гойя хмуро повторил:
— Отправляйся в Мадрид! И не откладывая, сегодня же!
— Ты с ума сошел?! — отозвался Агустин. — Ведь ты твердо обещал кончить портрет к именинам дона Мануэля. Сам же потребовал, чтобы королева позировала тебе четыре раза. А теперь отсылаешь меня?
— Отправляйся в Мадрид! — приказал Гойя и хрипло, еще мрачнее и решительнее прибавил: — Там ты узнаешь, что моя младшая дочь Элена серьезно захворала и что Хосефа настаивает на моем немедленном возвращении.
Агустин, еще более удивившись, сказал:
— Ничего не понимаю.
— И незачем понимать, — нетерпеливо возразил Гойя. — Ты должен привезти известие, что Эленита заболела. И все.
Агустин большими шагами ходил по комнате; он был потрясен, упорно думал.
— Так, значит, ты собираешься отказать королеве, — вывел он, наконец, логическое заключение. — Ты собираешься в Мадрид?
Гойя сказал с мукой в голосе, почти умоляюще:
— Я должен быть в Мадриде. От этого зависит моя жизнь.
— И ты не можешь найти другого предлога? — робко спросил Агустин.
Гойе самому стало страшно, что он выдумал именно этот предлог, но он не находил другого.
— Выручи меня сейчас, в трудную минуту, — стал он просить. — Ты знаешь, как я работаю, когда нам назначен срок. Портрет будет готов и будет хорошим. Выручи меня сейчас, в трудную минуту.
С того самого мгновения, как Агустин увидел набросок полуденного призрака, он уже знал, что Франсиско собирается сделать великую глупость и что никто и ничто не в силах его удержать.
— Я поеду в Мадрид, — сказал он жалобно, — ты получишь письмо, которое хочешь.
— Спасибо, — ответил Гойя. — Постарайся понять, — попросил он.
Когда Агустин ушел, Гойя стал за мольберт. Он умел заставить себя работать, но сегодня никак не мог сосредоточиться: мысли его вертелись вокруг ночи в Мадриде. Как она пройдет? Душа его пела мечтательно и влюбленно; и тут же он вспоминал, представлял себе ужасные непристойности, то, что он видел и слышал в кабаках предместий.
Он провел вечер в обществе Лусии и аббата. И все время чувствовал на себе понимающий, слегка насмешливый взгляд Лусии. Он, правда, был опытен в обращении с женщинами — и с герцогинями, и с девками, — но опасался, как бы в эту среду ночью не осрамиться. Он завидовал аббату, его ловкости, элегантности, над которой так часто издевался. Боялся смеха Каэтаны Альба, но еще больше — ее улыбки.
