Жорж Санд - Исповедь молодой девушки
Наконец, я создала неизменный облик Фрюманса для своих будущих воспоминаний, представляя себе чистую и нежную печаль, которой я буду предаваться, когда его не станет.
Вот как я излечилась от романических иллюзий! Но есть ли средство излечиться от них, если хорошая книга рисует вам идеал более чистый, хотя и не менее соблазнительный, чем книга плохая? Можно ли читать в восемнадцать лет что-то, где не говорится о любви — серьезно или в шутку? Детские сказки всегда начинаются с короля и королевы, которые нежно любят друг друга, и кончаются принцессой и принцем, которые женятся и в дальнейшем живут счастливо. А с тех пор как переходят к истории, к области реальных событий, то встречаются с любовью, которая начала с того, что погубила Трою,[15] низвергала империи, а когда хотят припасть к самым священным источникам поэзии, то обретают Петрарку, сгорающего от любви к Лауре,[16] и Данте, венчающего ореолом свою Беатриче.[17]
Беатриче! Это и была моя главная мечта и звезда, несущая мне опасность. Я уже довольно хорошо знала итальянский язык. Незачем изучать язык, если потом не наслаждаешься его красотами. Фрюманс, который не мог дать мне в руки «Ад», разорвал свою книгу и вручил мне только «Рай».[18] «Рай» окончательно довершил мою гибель. Я представляла себя его Беатриче. Я решилась излечить Фрюманса от страсти, которой он не испытывал, и открыть ему глагол небес, в которые он не верил.
Не знаю уж, обратил ли он внимание на то, что я сделалась странной и беспокойной ученицей. Но он часто старался отсутствовать по воскресеньям, и вскоре я стала по целым месяцам не заставать его в Помме. Аббат Костель передавал мне тетради, проверенные и исправленные его племянником за прошедшую неделю, а также книги, которых мне не хватало. Завтрак, как всегда, ожидал меня на столе, но я напрасно старалась задержаться как можно дольше. Фрюманс возвращался только вечером, и мне приходилось уезжать, не повидавшись с ним. Я хорошо знала, что у Фрюманса не могло быть так много дел в Тулоне, и понимала, чего ему стоило лишать себя возможности оказать мне любезное и скромное гостеприимство.
Таинственность его поведения не только не оскорбляла меня, но даже восхищала. Он избегал меня; он был неправ, ибо я появлялась, дабы пролить небесный бальзам на его раны! Но он не мог видеться со мной по воскресеньям. Он боялся выдать себя. Он убегал и прятался где-то в «диких пещерах», чтобы преисполниться духом стоицизма в борьбе против неодолимой притягательности моего присутствия.
Если бы этот славный юноша действительно боролся со страстью ко мне, я превратила бы его в мученика, ибо я упорно делала все, чтобы он не забывал меня. Это было бы ужасно, но моя неосведомленность в науке страсти помешала моей совести остановить меня, и я шла вперед напролом, полагая, что благодеяние моей возвышающей дружбы должно помочь Фрюмансу помимо его воли сохранить незыблемой свою добродетель без особых страданий. Сама того не зная, я играла роль кокетки, и эта игра могла бы погубить меня, если бы Фрюманс не был самым умным и самым лучшим из всех мужчин на свете.
Почти не встречаясь с ним, я решила написать ему под предлогом, что хочу посоветоваться насчет своих занятий. Я испытывала потребность испробовать свой собственный стиль и рассказать о себе мыслителю, преклоняющемуся перед моим умом. И я тоже принялась заполнять целые страницы своими мечтами и размышлениями и затем вкладывала эти листки в свои тетради, как будто они попали туда случайно. Но вскоре я поняла, что это было бы уж чересчур наивно и вдобавок весьма лицемерно, и я с полной откровенностью обратилась к нему, прося разрешить мои сомнения. Приводя примеры знаменитых любовников и суровых аскетов из истории, я старалась втянуть его в тонкости психологии и чувства, где я сама блуждала в потемках. Я ставила перед ним сложные задачи, я подчеркивала ему цитаты, я взывала к его мыслям о всяких пустяках или по поводу неразрешенных проблем между нами. Я вкладывала в это одновременно и какую-то невероятную смелость, и удивительную чистоту, ибо Женни сумела сохранить меня такой же целомудренной, какой была сама, и любое из моих сердечных волнений она могла бы излечить своим тонким здравым смыслом, если бы я осмелилась обратиться к ней с расспросами. Но под влиянием какого-то неблагодарного каприза я больше не хотела, чтобы она была моим ангелом-хранителем, и, может быть, я даже залилась бы румянцем, если бы она проникла в тайну той любовной истории, которую я создала себе вокруг Фрюманса.
А он очень сдержанно отвечал на мое нескромное любопытство. Он не хотел считать мои нелепые выдумки посланиями, адресованными ему. Он сделал вид, что считает их литературными произведениями, отданными ему на суд. Он удовольствовался тем, что, возвращая мои листки, писал на полях такого рода замечания: «Изложено неплохо»; «Праздный вопрос»; «Суждение довольно верное»; «Бесплодные поиски»; «Хорошо написанная и хорошо обдуманная страница»; «Детский лепет»; «Удачная мысль»; «Пустые грезы мечтателя, засыпающего перед своей чернильницей», и т. д. и т. п. И он не хранил ни одной из этих драгоценных заметок, которые были предназначены озарить и успокоить его мятущуюся душу. Я была немного удивлена, но потом решила, что он снимает с них копии и в один прекрасный день скажет мне: «Я притворялся, что презираю все это, но это пошло мне на пользу: своей священной дружбой вы спасли меня от ураганов любви».
Именно его святая доброта, и только она одна, излечила меня от моих нелепых иллюзий, но ряду новых обстоятельств вскоре суждено было рассеять их самым решительным образом.
XXX
Бабушка обращалась ко всем своим знакомым, чтобы они приискали мне новую гувернантку. В наших местах трудно было найти иноземку, которая согласилась бы замкнуться в нашей глуши, а нашим дамам недоставало этих прославленных талантов к изящным искусствам, которые продолжали считаться столь необходимыми. Так как у меня не было никакой склонности к изящным искусствам, преподносимым нам таким манером, бабушка решилась принести их в жертву. Но она убедила себя, что я очень одинока, что Женни слишком занята ею (бедняжка упрекала себя в этом!), наконец, что мне скучно, и если уж не гувернантка, то пусть будет хоть какая-то девица-компаньонка. Доктор Репп уже давно называл одно имя, которое не вызывало ни у кого из нас сочувствия, а мне было почти ненавистно. Речь шла о его протеже Галатее Капфорт. Ей было тогда двадцать лет, она была крайне уродлива, но, по его словам, девушка с прекрасным характером и весьма разумно воспитанная. Она недавно вышла из монастыря, где всегда получала высшие отметки за шитье, арифметику и отличное умение держать себя. Она была весьма религиозна, что крайне важно для женщины, как говорил доктор, сам прекрасно обходившийся без религии в гораздо большей степени, чем Фрюманс, ибо он издевался над всеми культами, считая их недостойными своего пола. Галатея, говаривал он, была бы для меня настоящей находкой. Она бы сделала меня хоть чуточку женщиной. Доктор опасался, как бы мои вкусы амазонки, мое воспитание под руководством мужчины и независимость мыслей не помешали моему счастью и не повредили моей репутации в светском обществе! А общаясь с этой умненькой и кроткой девицей, я буду питать большую склонность к сидячей жизни, а если нет, то всегда можно будет сказать, что у меня благоразумная подруга, и такой выбор будет единодушно одобрен всеми здравомыслящими людьми нашей местности.
Последний пункт оказался верным. С помощью всяких низостей и лицемерия госпожа Капфорт добилась того, что ее стали принимать знакомые бабушки, и все вдруг начали упрекать добрую старушку за предубеждение, которое они сами раньше разделяли. Мы с бабушкой долго упорствовали, но каким-то образом, уж не знаю как, госпожа Капфорт раздобыла для Мариуса место в управлении морского флота с приличным жалованьем, где было не так уж много работы, нечто вроде синекуры, причем он мог постоянно жить в Тулоне. Пришлось отблагодарить ее за столь неожиданный успех, выпавший на долю этого члена нашего семейства. Она предлагала свою дочь gratis,[19] только из чувства дружбы и преданности.
— Единственным вознаграждением Галатеи и ее единственной выгодой, — говорила она, — будет то, что в общении с госпожой де Валанжи она обретет манеры и тон высшего общества, а в Люсьене найдет прелестную подругу.
Женни, которая до той поры была на моей стороне, теперь сочла своим долгом уступить. Галатея казалась ей кроткой и послушной. Набравшись опыта в делах благотворительности, куда ее мать любым способом старалась ее всунуть, чтобы все восхищались ребенком, она умела ухаживать за больными и забавлять стариков.
— Если она вам не понравится, — сказала Женни, — то я тщательно присмотрюсь к ней, и, увидев, что она хорошо ухаживает за бабушкой и развлекает ее, я чаще смогу бывать с вами.
