Константин Паустовский - Беспокойная юность

У меня заледенело сердце. Холод поднялся к голове, и страх сразу прошел.

— Костер! — крикнул я мальчику. — Разом!

Мальчик вскочил, споткнулся, упал и бросился в лес за хворостом. Прибежал Василь.

Я совершенно не знал, что делать. Я только смутно догадывался об этом.

Прежде всего я сбросил шинель и вымыл руки. Василь лил мне воду из кружки. Руки у него тряслись, и он все время лил мимо.

Мальчик притащил хворост и разжег костер. Начинало смеркаться.

— Убери мальчика, — сказал я Василю. — Не надо ему видеть все это.

— То ее брат, — торопливо ответил Василь. — Тут копанка в лесу, хай принесет воды.

— Да, воды, воды! — судорожно повторял я. — И чистый рушник. Или тряпки.

— У Зоси есть две чистые рубахи, — услужливо забормотал Василь. — Ты, Миколайчик, беги за водой, а я достану. Я достану.

Дальше была у меня какая-то внезапная минута колебания как раз в то время, когда я стягивал через голову гимнастерку. Вдруг стало темно, и я остановился. Мне захотелось успокоиться и собрать свои мысли. Какие мысли? О чем? Не было у меня никаких мыслей — было одно отчаяние.

Я наконец решился, снял гимнастерку, засучил рукава рубахи, достал из кармана электрический фонарик и протянул Василю:

— Свети!

Я подошел к фурманке. Должно быть, я оглох от волнения. Я больше не слышал крика женщины и старался не смотреть на нее.

Я увидел что-то розовое, жалкое, быстро и осторожно продвинул руки, захватил его и сильно потянул к себе. Я не знал, так ли надо делать или нет. Я делал все как сквозь сон. Ни тогда, ни сейчас я не могу припомнить, вышел ли ребенок сразу. Я только помню ощущение маленьких плеч. Должно быть, это были плечи. Я прижимал к ним ладони и снова осторожно и сильно потянул их к себе.

— Пане! — крикнул Василь и схватил меня. — Пане!

Я стоял и шатался. На вытянутых руках лежало что-то очень теплое и мокрое. И вдруг это непонятное существо чихнуло.

Все, что надо было сделать после этого, я делал спокойнее, хотя у меня начала трястись голова. Мы с Василем обмыли ребенка, потом крепко закутали его в рушники и тряпье.

Я держал запеленатого ребенка на руках и боялся его уронить.

Василь вцепился зубами в рукав своей свитки, затряс головой и заплакал.

Я прикрикнул на него, подошел к женщине и осторожно положил ребенка рядом с ней. Она глубоко и легко улыбнулась, глядя на него, и едва-едва потрогала его худой темной рукой. Это был ее первый ребенок.

— Квиточек мой милый, — сказала она едва слышно. — Свет мой, сынку несчастный.

Слезы текли из ее открытых глаз. Неожиданно женщина схватила мою руку и прижалась к ней сухими горячими губами. Я не отнимал руки, чтобы не тревожить ее. Рука у меня стала мокрой от ее слез.

Ребенок заворочался и слабо запищал, как котенок. Тогда я отнял руку, женщина взяла ребенка и застенчиво вынула грудь.

Василь уже не плакал, а только беспрерывно тер рукавом глаза. Мальчик сидел на корточках у костра и весело смотрел на него.

Далеко за лесом ударило несколько пушечных выстрелов. Я вымыл руки, накинул шинель, сел к костру, дал закурить Василю и закурил сам. Никогда я не испытывал такого наслаждения от папиросы, как в этот угрюмый вечер.

Но спокойствие длилось недолго. Меня тревожила женщина. Я встал и подошел к фурманке. В мигающем свете костра ее лицо показалось мне воспаленным. Она как будто спала, лежа на боку и прижав ребенка к груди. Густая тень от ресниц падала на ее щеки.

Я впервые рассмотрел эту женщину и удивился счастливому и трогательному выражению ее лица. Тогда еще я не знал, что почти у всех только что родивших женщин лицо становится, хотя бы ненадолго, красивым и спокойным. Должно быть, эта красота материнства пленила великих художников Возрождения — Рафаэля, Леонардо и Боттичелли, — когда они писали своих мадонн.

Я осторожно достал сухую руку женщины и пощупал пульс. Он был слабый, но не частил.

Женщина, не открывая глаз, снова взяла мою руку и ласково погладила ее, как бы сквозь сон. Но теперь она не благодарила, как в первый раз. Теперь в этом поглаживании руки было желание успокоить меня. Она как будто говорила: «Не бойся. Со мной все хорошо. Ты отдохни».

Предполагал ли я час назад, когда ехал по размытой дороге с пустым сердцем, что кто-нибудь так нежно обойдется со мной в этот же вечер. Дни войны тянулись, как неприютная ночь. И никогда бы я не поверил, что в глухом одиночестве этой ночи так скоро и мимолетно блеснет мне улыбка душевной ласки.

За лесом по темному горизонту снова покатились один за другим короткие громы. Они догоняли и перебивали друг друга.

— Пане, — окликнул меня Василь. — Герман подходит. Куда же мы денемся?

Непонятное спокойствие овладело мной вопреки здравому смыслу.

— Ничего, — пробормотал я. — Побудем здесь еще часа три. Ей вредно сейчас трястись на фурманке.

— А пан нас не кинет?

— Нет, не кину.

Василь успокоился и начал варить с мальчиком кулеш.

Я знал, что оставаться в лесу опасно. Судя по отзвукам боя, немцы были уже недалеко. Может быть, опять случился прорыв, и фронт, как всегда в таких случаях, может стремительно откатиться, исчезнуть, бесследно растаять. Но мне просто не хотелось уходить отсюда.

Я сидел около фурманки и с оцепенением смотрел на костер. Ничто так быстро не скрадывает время, как зрелище ночного огня. Я следил за каждой разгоравшейся веткой, за вихрями искр, вылетавших из сухой хвои, за сизым пламенеющим пеплом.

Женщина дышала спокойно и ровно. «Нет! — сказал я себе. — От войны ты не уйдешь, как бы ты этого ни хотел. Ты не один на свете».

Я посмотрел на часы. Прошло два часа с тех пор, как я, не отрываясь, смотрел на огонь.

— Пора собираться, — сказал я Василю.

Мы поели кулеша. Зося проснулась, и Василь покормил ее. Она ела мало и медленно, все время смотрела на ребенка. Василь мешал ей, приставая со своим кулешом. Она осторожно отстранила его:

— Не надо сейчас!

До рассвета было еще далеко. Василь запряг лошадей. Мы поудобнее уложили Зосю, укрыли ее двумя кожухами, и фурманка осторожно начала выезжать из леса на шоссе. Там было пусто, дул ветер. Заунывно шумели сосны. Орудийный огонь затих.

Я ехал шагом впереди и иногда светил на шоссе фонариком, чтобы Василь объезжал ухабы и лужи.

Я знал от Романина, что в нескольких километрах был старый лагерь для гарнизона Барановичей. Я надеялся, что застану в этом лагере какой-нибудь отступающий полевой госпиталь и пристрою к нему Зосю до тех пор, пока она не оправится.

Нам повезло. В дощатых лагерных бараках действительно стоял полевой госпиталь. Но он уже сворачивался и собирался уходить. Мы пришли вовремя.

Я пошел к главному врачу. Он сидел в пустом бараке и пил чай из жестяной кружки. Это был небритый старик с красными, как у кролика, глазами. Он снял очки и молча слушал меня, выжимая завязку на рукаве своего халата — она попала в чай и намокла.

— Так вы, значит, приняли ребенка? — спросил он и недовольно взглянул на меня.

— Да, я.

— Так-таки приняли?

— Ничего же не оставалось делать, — ответил я, оправдываясь.

— Выходит, что не оставалось, — согласился врач, намочил в чае кусок сахару и положил в рот. — Ребеночек, очевидно, вышел сам. Так что вы не очень заноситесь, прапорщик.

— Да я и не заношусь.

— Напрасно! Я бы на вашем месте занесся. Хотите чаю? Потом? Потом будет суп с котом. Скоро уходим. Вашу беженку положите пока в театр. Скажите дежурной сестре, что я приказал.

— В какой театр? — спросил я удивленно.

— В императорский оперный театр в Петрограде, — ответил, раздражаясь, врач. — Не валяйте дурака! Здесь, в лагере, есть летний театр. Вернее, был таковой. Для господ офицеров. Туда ее и несите.

Мы отнесли Зосю в гнилой театральный барак. Дежурная сестра куда-то отлучилась. Мы сами уложили Зосю на походную койку.

В глубине барака была сцена. Ее закрывал рваный холщовый занавес с аляповато написанным на нем пейзажем — скалами Дива и Монах в Симеизе. Почему именно здесь были изображены эти скалы, яркое, как синька, море и черные пики кипарисов — невозможно было понять.

— Где роженица? — спросил за стеной женский голос.

Я невольно отступил от койки к темной стене. Я узнал голос Лели.

Она быстро вошла. Из-под косынки, как всегда, выбилась прядь вьющихся ее волос. После дневного света она не сразу рассмотрела в темноватом бараке женщину на койке и нас, мужчин.

— Кто ее доставил? — спросила Леля.

— Вот они, пан прапорщик, — пробормотал Василь и показал на меня шапкой. Леля повернулась ко мне.

— Вы? — спросила она.

Я вышел из темного угла и подошел к ней.

— Да, я, — ответил я. — Я, Леля.

Она сильно побледнела, отступила на шаг, села на пустую койку и подняла на меня испуганные глаза.