Яшмовая трость - Анри де Ренье
— Да, — ответил я, — это были удивительные фигуры, и то, что мы знаем о них, заставляет только пожалеть о том, что они сами ничего не записали из того, что они знали. Почему не рассказали они о всех подробностях своих маневров или о ходах своих интриг.
Маркиз положил на стол потухшую трубку, которая просыпала на мрамор пепел своей маленькой черной урны.
— Фи! — воскликнул он, почти покраснев от гнева. — Записывать свою жизнь, ставить самого себя на место случая, который по предназначенному копит в памяти людей то, от чего лепится оттиск медали или рельеф саркофага! Да, некоторые совершили ошибку, эту претенциозную непредусмотрительность.
Описывать свою жизнь, разыскивать последовательность наших поз, мотивы наших поступков, место наших чувств, строение наших мыслей, восстановлять архитектуру нашей Тени! Все имеет значение только в той перспективе, в которой случай располагает осколки, в коих мы переживаем себя. Судьба окутывает себя обстоятельствами, усвоенными ею. Есть некий таинственный отбор между ветхим и вечным в нас самих.
Промахи и неловкости подготовляют иногда деяния великолепные. Молниеносный удар шпаги, наносящий рану и пронзающий, может иногда требовать совершенно неграциозного напряжения мускулов. Судорожно скорченные на эфесе пальцы направляют молнию лезвия. Все только перспектива, только эпизод. Статуя из тысячи промежуточных жестов воплощает только окончательный.
Какую ничтожную память сохранили бы вы обо мне, если бы вы узнали все от меня самого! Вы бы, может, и не удивились вовсе тому, что я — Полидор д'Амеркер, принятый и в постелях принцесс и при дворе королей, носивший и меч и маску, живу здесь, в этом доме, старый и одинокий, если бы я вам объяснил, почему я здесь. Я разрушил бы несвязанность художественно необходимую.
Каждый знает мои пять лет заточения в одиночной тюрьме, но никому еще не известно, как я попал туда и как я вышел оттуда. Моя опала остается тайной и бегство — чудом. Побочных подробностей факта не существует. В Архивах нет ни одной бумаги, касающейся моего приговора, и ни один из инструментов, послуживших мне для моего побега, найден не был.
Человек, объясняющий свои поступки, уменьшает себя. Каждый для себя должен сохранить свою тайну. Всякая прекрасная жизнь слагается из отдельных моментов. Каждый бриллиант единственен, и грани его не совпадают ни с чем, кроме того сияния, которое получают они.
Для самого себя можно еще раз в мечте пережить каждый из прожитых дней; для других же следует являться в своей прерывности. Собственная жизнь не рассказывается, и каждому следует оставить удовольствие вообразить себе ее.
Маркиз ходил взад и вперед по зале. Конец его трости звенел о паркет. Луч солнца переливался в перстнях на его руке. Я глядел на него. Длинный плащ его задевал угол стола и сметал серый пепел, рассыпанный его трубкой, и я думал о его жизни, необычайной изменчивостью своих обстоятельств, балами и сражениями, дуэлями и романами, полной неожиданности и вспышек, ропот и отголоски которой он навсегда затаил в глубине своей памяти.
Таково было мое первое свидание с маркизом д'Амеркером. Он говорил мне именно эти самые слова. С тех пор уже удалось восстановить канву этой жизни, из которой знаменитый маркиз делал такую тайну. Силуэты стали статуей. Несколько анекдотов, приводимых нами здесь, относятся ко времени его юности; маркиз д'Амеркер рассказывал о ней охотно и мало-помалу оставил со мною свою сдержанность. Мое благоразумие никогда не рисковало беспокоить его. Я слушал, не предлагая вопросов. Этою сдержанностью я заслужил его доверие, до того, что он позволил мне списать длинное письмо, где дело шло о нем. Оно рассказывало об одном эпизоде его юности, который нравился ему самому и весьма позабавил меня. Читатель найдет его среди этих историй. За исключением этого, все остальные воспоминания имеют источником наши беседы, во время которых я слыхал их рассказанными этим знаменитым рассказчиком.
Я не имею иных претензий, кроме точного воспроизведения того характера, который он придал им сам, передаю ли я их содержание или вкладываю повествование в его собственные уста. Быть может, эти краткие истории, события которых показались мне примечательными, послужат, без моего ведома, для заполнения каких-нибудь прорывов в том изучении, которое собирает все, что имеет какое-нибудь отношение к нашему герою.
Сам же я тем не менее не очень верю в их подлинность и предпочитаю видеть в них замысловатые сказки, которыми любил играть стариковский ум, располагая свою прошлую жизнь в орнаментальных перспективах. События, о которых он рассказывает, и черты, которые он приписывает себе, представляют странную смесь выдумки и истины. И то и другое чувствуется в них, и сочетание их не лишено искусства. Я ценю забавность этих приключений, другие, быть может, откроют в них и смысл и значительность, я же предпочитаю вслушиваться в их интонацию и представлять себе аллегорически человека в маске, играющего на флейте, в сумерках, под арками боскета из остролистника и роз.
ПРИКЛЮЧЕНИЕ МОРСКОЕ И ЛЮБОВНОЕ
Мое беспокойное детство быстро сменилось трудною юностью, но это можно было простить, так как благодаря ей я семнадцати лет очутился на борту «Несравненного», на котором развевался флаг вашего дяди Адмирала. Эскадра готовилась уже к отплытию, когда отец привез меня в порт. Из гостиницы я следовал за ним по улицам, и он иногда оглядывался, здесь ли я, потому что боялся какой-нибудь выходки с моей стороны и возможности потерять случай от меня отделаться.
Набережные кишели. Крючники, согнувшись под тяжестью ящиков, проходили, расталкивая толпу. Нас затирали и толкали. Пот струился с загорелых лбов, и слюна пенилась на углах губ. Крепкие бочонки пучились на каменных плитах рядом с толстыми осевшими мешками. Приходилось прыгать через цепи и путаться в канатах. Длинные сходни, перекинутые с кораблей на землю, гнулись посередине под шагами грузчиков. Корабли переполняли гавань. Там и здесь среди перекрещенных рей вздувался поднятый парус, и мачты еле заметно двигались в синеве неба. Тут
