Два лотерейных билета - Караджиале Ион Лука

Когда у кого-то есть такие ценные бумаги, разве можно позволять им валяться где попало… Верно, у кого-то в голове пусто! Так и получается, когда имеешь дело на сотню тысяч франков c тупицей! И т. д… С этими словами капитан уходит, плюясь ругательствами, как нижний чин. Г‑н Лефтер как будто ничего не слышал; он задумчиво барабанит пальцами по мраморной столешнице.

Вскоре, начальник расплачивается за свою кружку пива, встаёт и идёт к выходу, проходя мимо стола, за которым сидит г‑н Лефтер, он роняет:

— Г‑н Попеску, если ты больше не желаешь появляться на работе, то потрудись хотя бы прислать завтра ключ от ящика, где у тебя заперты просроченные публичные акты.

— Я был болен, господин начальник.

— Вздор!

— Даю слово, господин начальник: завтра я буду непременно.

— Постарайся! — обрывает начальник и выходит, не попрощавшись.

Г-н Туртуряну смотрит на часы… Поздно! Ему пора отправляться на ночное дежурство: через час в отделение прибудет инспектор. Выходит, г-н Лефтер идёт следом. Садится в бричку, г-н Лефтер бросается за ним.

— Поеду и я в отделение, дядюшка Туртуряну, поговорю с воровкой ещё раз.

Г-н Туртуряну соглашается только после того, как его приятель торжественно клянётся, что не будет буйствовать и причинять вред арестованным женщинам. По дороге г-н Попеску обещает приятелю увеличить его долю выигрыша с пяти до десяти процентов, если билеты найдутся.

— Ручаюсь всей своей жизнью и честью, дядя Туртурене!

Приехали… О, горе!.. Инспектор только что прошёлся по отделению, заглянул в камеру, что-то сердито записал в своей папке и отпустил всех трёх узниц, увещевая их словами о недоразумении.

— Впутал же ты меня в историю, дядя Попеску, со своей ипохондрией, — говорит комиссар.

Г-н Лефтер принимается стенать.

— Что нам остаётся, если вы, полиция, не защищаете нас от бандитов? А понимаю, в чём дело! Десять процентов не устраивают? Сколько вы хотите, сколько вам нужно? Семьдесят? Девяносто? Сто?

Далее следует водопад, лавина оскорблений в адрес власти, состоящей из мошенников, и дуболомов-полицейских, действующих заодно с преступниками, например, г-н комиссар, который сговорился с цыганками…

— Прекрасно! Великолепно! — добавляет, переведя дух, г-н Попеску тоном горькой иронии.

И в следующую секунду гремит во весь голос:

— Позор на рубеже веков! Трижды позор!

Благоразумие и дружеские чувства помешали г-ну Туртуряну составить положенный протокол об оскорблении власти при исполнении, хотя, возможно, он бы его всё-таки составил, если бы г-н Лефтер, сказав своё последнее слово, не выбежал, как сумасшедший, с криком, что пожалуется в прокуратуру.

Уже светало, пора была петь третьим петухам, когда г-н Лефтер, после долгого блуждания по окраинным трущобам, наконец, добрался по улице Эмансипации до пустыря, а затем и до хижины, откуда прошлой ночью забрали трёх цыганок…

Что если… возможно мольба сумеет то, чего не удалось добиться насилием… и г-н Попеску застенчиво стучит в дверь бедняцкого жилища… Нет ответа… Снова стучит, так же осторожно… Безрезультатно… Нужно постучать храбрее! Но у него нет больше храбрости… Он тянется к окошку на цыпочках и прислушивается к тому, что делается внутри… В сырой предрассветной тишине до него доносится храп… После всех пережитых злоключений цыганки крепко спят.

Г-н Лефтер присаживается на край деревянного крыльца и закуривает… Сидя так, он обдумывает благонамеренную речь, чтобы убедить кивуц, что некоторые трудолюбивые женщины могут заработать состояние честным путём, не разоряя человека, от дома которого они всегда имели кусок хлеба… Это было бы непростительно! А затем он даст понять, что билеты аннулируются; но десять, пятнадцать процентов, о, да! неисчислимое состояние, падает с неба им в руки: они богаты, независимы и… честны, и далее в том же духе…

Вдруг в доме раздается лёгкий шум… наконец, проснулись… Проситель поднимается на ноги, кашляет и кладёт руку на край шляпы. В тот же момент дверь открывается, и в проёме показывается нечёсаная голова девочки:

— Ой, мама! Скорей! Он опять пришёл!

Женщины выскакивают на порог:

— Опять притащился, чокнутый? — кричит Цика.

— Опять за былетами? — подхватывает старуха.

Не успел г-н Попеску и поздороваться, как прямо ему в глаза плюх! миска разваренных слив!

— На тебе былеты!

— Думал уморить нас, невинных, в полиции, да? Разбойник!

Ослепив его, они как давай его ладонями и кулаками, а после чем под руку подвернулось: старуха — кастрюлей, девочка — головёшкой, а Цыка — метлой, и под конец, ну его в грязь.

— Вот тебе былеты! Вот тебе былеты!! Вот тебе былеты!!!

Когда кивуцы выбились из сил, г-н Лефтер, тоже очень уставший, поспешил уйти, так быстро, как только мог, даже шляпу забыл надеть, а вслед ему неслось:

— Хо-хо! Больше не хочешь былетов? Приходи ещё за былетами! Хо! Оарба3!

В полвосьмого утра г-н Попеску был дома. Его супруга всю ночь не сомкнула глаз от тревоги. Увидев, в каком состоянии вернулся муж, она заплакала. Вечером заходил приятель из министерства и оставил письмо…

Читает:

«Сегодня, когда я выходил из канцелярии, г-н Джорджеску, начальник, поручил мне передать тебе, что если завтра ты не придёшь на службу, то можешь вообще не приходить, так как он составит рапорт об увольнении и велит сломать замок в твоём ящике, где заперто дело Гольштейна. Сегодня приходили три депутата и подняли шум, что дела идут медленно. Завтра мы начнём работать в канцелярии в 8 утра. Пожалуйста, в твоих же интересах, непременно приходи. Начальник в бешенстве.

Твой верный друг,

Митикуца»

В пять минут девятого г-н Лефтер, вымытый и опрятно одетый, поднимается по ступеням министерства и спрашивает у дежурного в коридоре:

— Начальник у себя?

— Тутачки, — отвечает тот. — Приказал, как придёте, сразу к нему направляться.

Г-н Попеску спешит к кабинету и входит с пристыженным видом. Начальник, засунув руки в карманы, вышагивает взад-вперёд, заметив его, он останавливается:

— Пришёл?

— Да, г-н Джорджеску…

— Здесь нет господина Джорджеску! Здесь есть господин начальник… Принеси мне сейчас же дело Гольдштейна… И в другой раз знай, я тебя уволю! Государство платит служащим не за то, чтобы те ночью пьянствовали, а днём отлёживались — посмотри, в каком ты жалком состоянии! — а за то, чтобы они исполняли свой долг… Слышал меня? Марш за бумагами!

Служащий выходит, спотыкаясь. Подойдя к своему рабочему столу, он отпирает ящик и нервно вынимает кипу бумаг. Когда он собирается положить её на стол, у него из-под пальцев выскальзывает маленький согнутый пополам листочек. Он наклоняется к нему — поднимает — долго смотрит на него — вскрикивает…

О, Боги! Они все умерли! Они мертвы! Только Фортуна живёт и будет жить во Времени, бессмертная, как и оно!.. Вот они!.. Вот билеты!.. Вот, наконец, долгожданное ослепительное солнце, после непроглядной тьмы.

Г-н Лефтер спокоен — это спокойствие моря, которое решило, наконец, утихомириться после неистовой бури и отдохнуть: поверхность его безмятежна, без тени волнения, а на дне покоятся обломки кораблей, которые оно поглотило прежде, чем они успели добраться до гавани!

Он прячет на груди, между фланелью и кожей, в тканевый кармашек, два листочка бумаги, отпечатанные малиновым шрифтом, как ободки тех тарелок, которых уже не вернуть. Улыбаясь этому воспоминанию, он не спеша застёгивает жилет, усаживается на свой обитый клеёнкой стул и твёрдой рукой набрасывает на министерском бланке несколько лаконичных, но полных скрытой иронии строк:

«Господин министр,

Хрупкое здоровье не позволяет мне долее переносить тяготы службы.

Потому соблаговолите принять мою отставку с должности, которую я занимаю в этом достопочтенном министерстве.

Будьте так добры и т. д.

ЭЛЕВТЕРИЙ ПОПЕСКУ».