Ричард Олдингтон - Не в своем уме
– Кто этот мистер Крэнтон? – спросила она мужа, когда все разошлись.
Он нахмурился.
– Да так, временно будет работать учителем рисования. Его порекомендовал директору какой-то лондонский знакомый. Не понимаю, как он мог его взять.
– Отчего же? Он, по-моему, очень милый и славный.
– Ну еще бы, мнит себя, конечно, покорителем дамских сердец. А вот как нам следует отнестись к его взглядам и правилам, это еще вопрос. Питерсон рассказывал, что у него на стенах развешаны рисунки и фотографии положительно непристойные, а его собственные картины ничтожны, просто ничтожны. Этакая мазня в духе импрессионизма, только еще хуже. И как это людям вообще может нравиться такая чушь…
Эвелин уже не слушала. Она вспоминала смеющееся лицо, которое мелькнуло в дверях вполоборота к ней.
В ту ночь ей снилось, будто она купается в синем-синем, сверкающем солнечными бликами море. А к берегу спустился Крэнтон, облаченный в какую-то тунику и с серебряным копьем в руке. И она вдруг оказалась подле него и протягивает ему красивую причудливую раковину, которую она всю жизнь хранила как великую драгоценность.
Разумеется, они полюбили друг друга. На Эвелин это оказало поистине магическое действие. Она сразу стала красивее, и все замечали, как она похорошела. Ее губы, прежде печально сомкнутые, тронула нежная улыбка, а глаза наполнились новой, загадочной жизнью и яркой прозрачной синевой. Казалось, тело ее ожило, последние остатки детской неловкости пропали, и все в ней теперь было бессознательная грация и изящество зрелости. Ее тело перестало быть для нее чужим. Иногда она вдруг становилась очень весела и оживлена, иногда же часами просиживала неподвижно, предаваясь тихим грезам, словно еще и еще раз переживала в мечтах какие-то свои сладкие тайны.
Встречаться им было трудно; к тому же она не была искушена в таких делах, и ей приходилось бороться с наследственными предрассудками и с собственной робостью.
Женщина, когда она любит, – это настоящее чудо, в ней открываются самые неожиданные способности и качества. Вот, например, жила на свете робкая, угнетенная, несчастливая жена школьного учителя; жила, окруженная бесчисленными препонами и запретами. Но как только она всем своим существом почувствовала, что полюбила, полюбила впервые в жизни, и что Роналд – тот; для кого она предназначена, она стала находчивой, решительной, энергичной. Она обманывала мужа, которого не любила, с таким спокойствием, которое могло бы показаться вызывающим, не будь оно столь величаво невозмутимым. С восхитительной ясностью она видела только одно: Роналд – тот, для кого она предназначена в жизни, а все остальное не имеет значения. Она ни разу даже не задумалась о будущем, а жила только мечтами о предстоящей встрече, когда они снова смогут остаться наедине друг с другом.
Приближались пасхальные каникулы, а с концом занятий истекал и срок работы Крэнтона в школе. В предпраздничной спешке и суете им удалось устроить свидание. Но Эвелин не летела к нему на крыльях счастья, она шла медленными тяжелыми шагами, и, казалось, конца не будет этому пути. В мире для нее погас золотой свет, словно кто-то повернул выключатель, и городишко снова представился ей непереносимо скучным, грязным, шумным. Она вдруг осознала, что скоро все кончится, что Крэнтон может уехать и оставить ее в страшном мире пошлых мелочей, в мире Артура.
Когда она вошла, Роналд раскрыл ей объятия. Но, целуя ее, он почувствовал, что она вся дрожит и что губы у нее горячие и сухие. Он поглядел на нее пристально и прочел страдание в ее глазах.
– Что такое? Что с тобой? Что случилось?
Она отвернулась, и он увидел, как из глаз у нее потекли неудержимые слезы. Она безжизненно поникла в его объятиях, – прежнюю живую и веселую Эвелин словно подменили.
– Хорошая моя, красавица моя, ну скажи, что случилось? Я не могу вынести, когда тебе плохо. Что с тобой?
Она попыталась взять себя в руки.
– Я только думала, что это… это…
Голос ее пресекся. Он сжал ее голову ладонями, заглянул в ее мокрые глаза. И спросил тихо:
– Неужели ты всерьез могла подумать?… Неужели ты думала, что я могу лишиться тебя, тебя, мое солнышко, мой цветочек, моя радость?
Слова любви шаблонны. Все влюбленные говорят одно и то же теми же словами, и всякий раз слова эти кажутся им божественными, небывалыми, в них – обещание счастья, которое и есть красота. В глазах Эвелин Роналд был прекрасен.
– Раньше я об этом не думала.
– Почему?
– Наверно, потому, что была слишком счастлива. И потом я верила тебе.
– А сейчас не веришь? Ты ведь знала, родная, что я приехал сюда ненадолго. Теперь я должен уехать, но я уеду не один, если только…
Она молчала.
– Ты поедешь со мной?
Она снова ничего не ответила.
– Я беден, и добрые люди в этом богобоязненном городе считают меня никчемным бродягой. Я и вправду, словно изгнанник, вечно скитаюсь…
Она поцеловала его.
– Не говори глупостей, милый. Ты сам знаешь, ты замечательный. Если бы я не нужна была тебе больше, я бы, наверно, убила себя.
Полтора месяца спустя Эвелин уехала. Мистер Констебл не дал ей развода. Всякий раз, как об этом заходила речь, он либо говорил, что слишком сильно любит ее, чтобы окончательно ее потерять, либо же ссылался на строгость «Высокой церкви».[5] В действительности же ему просто самолюбие не позволяло открыто признать на суде, что его оставила женщина, оставила с радостью, без колебаний. Мысль о том, что письмо Эвелин прочтут во всеуслышание, была для него непереносима.
Родные, разумеется, от нее отреклись. Она получила от матери и отца письма, пестрящие пошлыми, избитыми фразами – стыд и позор, как ты людям в глаза посмотришь, сбежала, точно торговка какая-нибудь, распутство и безумие, ты нам больше не дочь, жертва нищего негодяя, чтобы ноги твоей не было в нашем доме – и тому подобными нежностями.
Дня два она погрустила из-за этих писем, потом разорвала их и никогда уже о них не вспоминала.
А больше ничто не омрачало их счастья, и у них были друзья, из тех, что не станут спрашивать свидетельство о браке и родословную, прежде чем пожать вам руку. Эвелин была в восторге от своей новой жизни. Все было так интересно, так увлекательно, – просто дух захватывало. И ощущение это не проходило, ведь они были вместе. Поначалу они поселились в Лондоне в маленькой квартирке из двух комнат. Но потом на долю Роналда выпала большая удача. Вдохновленный своей страстью к Эвелин и счастьем быть рядом с нею, он стал писать гораздо лучше, чем прежде, и в Лондоне нашелся один комиссионер, который вызвался выплачивать ему ежегодно по двести фунтов и сверх этого стоимость всех его работ. Как только соглашение было подписано и Роналд получил деньги за первые три месяца, они уложили чемоданы и уехали в Париж.
Эвелин никогда прежде не бывала за границей. Они выбрали самый дешевый путь – от Ньюхейвена до Дьеппа ночным пароходом, в третьем классе, – и приехали в Париж ясным сентябрьским утром. Роналду весело и приятно было видеть, как ее все радовало и восхищало.
– Ох, как интересно, просто чудеса, – твердила она все время, пока они тряслись в фиакре по еще пустынным улицам. – Ах, Роналд, погляди-ка, какие вон у того человека смешные брючки дудочками!.. А как называется эта широкая улица?
– Улица Оперы.
– Вот интересно.
Они сняли в Париже студию, и Роналд усердно работал, не поддаваясь соблазнительной праздности этого города-сирены. Он отослал в Лондон много работ, и к весне они переехали во Флоренцию. Эвелин ничуть не претило ехать третьим классом вместе с итальянскими крестьянами, которые плюют на пол, она не тяготилась тем, что должна была ходить пешком и порой отказываться от завтрака, чтобы сэкономить деньги на билет в картинную галерею – Крэнтон был слишком беден и не мог рассчитывать, что английский посол поможет ему получить бесплатный пропуск. Но бедность имеет свои преимущества. Когда человек слишком беден, чтобы платить за развлечения, он вынужден обходиться тем, что не продается за деньги, – красотами мира и картинами человеческой жизни.
У мистера Констебла в кабинете висела большая репродукция «Весны» Боттичелли, которую ему кто-то подарил. «Весна» Боттичелли была единственным, что не понравилось Эвелин во Флоренции.
– Но, дорогая моя, – убеждал ее Роналд, – это прекрасная картина. Чуть ли не лучшая из того, что осталось от Боттичелли…
Эвелин поморщилась, как всегда, когда что-нибудь было ей очень уж не по душе.
– Нет, она мне не нравится. Чересчур… чересчур благопристойная.
Роналд был сражен этим неожиданным суждением и не нашелся, что сказать. Он и не догадывался, что оно было косвенной похвалой ему самому.
Четыре фунта в неделю на двоих – это было немного даже в довоенные времена; но Эвелин ни о чем не тужила, ни на что не жаловалась. Она обладала той блаженной беззаботностью и бесстрашием, какие отличают хорошую женщину, когда она по-настоящему счастлива. Опять перешивала она свои старые платья, забыв и думать о том, что это было некогда проклятием ее юности. Она не уставала от своего счастья; она и привыкнуть-то к нему все никак не могла. Право же, это походило на чудо – никто тебя не допекает и не опекает, не требует отчета и не щеголяет своей снисходительностью.
