Тадеуш Голуй - Дерево даёт плоды

Роман Лютак автором книги представлен как плод могучего дерева, имя которому польский пролетариат. Поэтому с полным основанием можно сказать, что именно рабочий класс Польши, вынесший на своих плечах всю основную тяжесть борьбы за народную власть, и является главным героем романа. Именно в его среде проходят серьезную школу политической борьбы, становясь активными строителями новой жизни, многие участники событий, которые описывает автор. В этом главное достоинство и ценность книги Тадеуша Голуя, писателя — патриота, писателя — коммуниста.

Рассказ о творческом пути Тадеуша Голуя был бы неполон, если хотя бы кратко не упомянуть о его большом романе «Роза и пылающий лес» (1971). Это произведение посвящено организатору и руководителю первой польской революционной партии «Пролетариат» Людвику Варынскому. В нем наглядно проявилась давняя гяга автора к историко — революционной тематике. Как и в предыдущих произведениях, в центре внимания активный политический деятель, который борется за освобождение рабочего класса, за торжество нового общественного строя.

Тадеуш Голуй — гражданин и писатель, который всегда занимал и занимает почетное место среди активных строителей социалистической Польши. Свою политическую позицию он четко охарактеризовал в выступлении на съезде польских писателей в 1960 году: «Социалистическое искусство, требующее социалистического мировоззрения, является делом в первую очередь социалистических писателей, причем во избежание недоразумений я ограничиваю значение термина «социалистический» идеологией и государственной практикой коммунистической партии. Надо сказать открыто: мы хотим, чтобы оно было доминирующим, лучшим из всех, самым массовым. Этот идеал в искусстве должен защищать каждый коммунист».

Наглядным подтверждением широкого признания, которое снискало в социалистической Польше творчество Тадеуша Голуя, является присуждение ему ряда государственных премий за литературные произведения, относящиеся к числу лучших достижений современной польской литературы.

I

Город был внизу. Если бы Дына не чавкал так громко, а обе женщины не визжали, я наверняка услышал бы какой‑нибудь звук оттуда, благовест, звонки трамваев, кто его знает, во всяком случае, нечто удостоверяющее, что зеленые шлемы башен, пальцы печных труб, ржавое кружево крыш — расплывчатые, словно смазанные дымкой, — не пестрый обрывок сна. Черт побери, ведь я знал, что застану их здесь нетронутыми, прежними, что увижу с этого пригорка, но минуту назад, прежде чем выйти из дома, где мы отдыхали перед последним переходом, жуя хлеб со смальцем, я думал, что, может, там ничего нет, — нет улиц, домов, костелов, замков, курганов, а только пустая впадина, рассеченная Вислой, да туман. И тогда меня взяла досада, ибо я подумал также, что снился мне мираж, нечто никогда не существовавшее — по Крайней мере, в таком воплощении, — так почему же я задрожал от злости, увидев открывающуюся с пригорка панораму? Не знаю. Я не возвращался в какой‑либо определенный дом, на какую‑нибудь определенную улицу или хотя бы к какому‑то одному человеку, настолько близкому, что не мог бы без него жить. Нет, тут дело не в ком‑то единственном, вообще не в какой‑то группе людей, которые определяют твое лицо и без которых ты только тень. Я и это знал хорошо и все же едва не пустил слезу при виде города. Эта тварь жила без меня, как ни в чем не бывало, и продолжала жить, как будто ничего не случилось.

Я зажмуривался, но картина не исчезала, только меняла расцветку, пока не делалась похожей на Негатив. Странно, если бы в этот момент город исчез, провалился сквозь землю, или — кто знает — был бы стерт с ее поверхности, я видел бы его и с закрытыми глазами. «Это нечто вроде света звезд, которых уже нет», — «подумал я. Ну, ну, только без философии, и так обойдемся, на раздумья еще хватит времени.

— Эй, зачарованный, смальц кончается, — сказал Дына, — очнись наконец.

Он громко причмокнул, а когда я оглянулся, показал пустую банку с маленьким комочком белого жира на стенке. Губы и щеки его лоснились, голый череп превратился на солнце в сверкающий шар. Обе женщины сидели на крыльце, неторопливо и аккуратно уплетая огромные ломти хлеба. Толстая Анна, в коричневом платье, с выпуклыми, совершенно круглыми гла* зами, напоминала корову. Засаленный подбородок дви «гался ритмично, она жевала с явным наслаждением, исполненная сознания, что жизни у нее никто не от* нимет. Ступни ее босых ног покраснели. Ведь она сменяла обувку на хлеб и смальц. Рядом сидела Пани с зеленой веткой в одной руке и хлебом в другой; двери были украшены еловым лапником, из окна свисал белокрасный бумажный флажок.

— Надо собираться, — сказал Дына, — еще неиз^ вестно, как там с комендантским часом.

— Есть о чем волноваться! Ты свободный человек, Дына, а думаешь о полицейских инструкциях. Но собираться надо, это верно.

Я пошел в дом за ранцем; здесь пахло травами и самогоном. Когда пристегнул ремни, в дверях показалась Пани.

— Ты очень торопишься в город? — спросила она, закрывая за собой дверь. — А я хотела тебя отблагода: рить. Не возражай, не возражай, это не имеет смысла. Ведь ты спас меня.

— Пустяки!

— Для кого как. Меня бы изнасиловали, если бы не ты и Фердинанд.

— Велика важность, говорить не о чем, — искренне возмутился я. — Собирай манатки, уходим.

— Не уходим. Анна заарканила Фердинанда, придется обождать.

Анна заарканила Дыну? Он говорил ей: «Коровка, понеси немного рюкзак, а то я притомился», — и Анна послушно взваливала на плечи все его добро; он говорил ей: «Ты обыкновенная коровка, думаешь только о жратве и спанье, словно в жизни ничего другого не делала», — а она смеялась, показывая ряд широких зубов с желтоватой эмалью. Свою подругу Анна называла «Пани», однако без ехидства или зависти. «Это доставляет ей удовольствие, — говорила она, — напоминает ее специальность, школу, детишек, а детишки, известно, так ее называли».

Я взглянул на Пани пристально. Щуплая фигурка, в платьице из искусственного шелка в крупные цветы, под глазами голубоватые тени, дрожащие губы. Вдруг она вскинула руки, закрыла ладонями лицо.

— Не смотри, я отвратительна, — произнесла тихо. — И боюсь. Я уже привыкла к вам, к тебе, Фердинанду, Анне, а теперь надо будет опять сызнова… Пойми, я чувствую себя так, словно восстала из могилы.

— Идем же, болтовня не имеет смысла, к чему устраивать спектакль?

— Анна заплатила за ночевку; дали нам эту комнату, значит, можем остаться.

Ночевка? Я был взбешен. Что за нелепость взбрела Анне в голову? Зачем ночевать, если до города час ходу? Дына ей приглянулся?

— Они пошли прогуляться, мы одни, — объяснила Пани.

У стены стояли два сдвинутых супружеских ложа из темного дуба, с изголовьями, украшенными резьбой в виде гроздьев винограда и гирлянд из листьев. Я снял ранец и бросил его на пол. Пани села на кровать, принялась расшнуровывать грязные спортивные туфли, а когда управилась с ними, начала снимать с себя все. Ее руки и ноги долго, сонно двигались в воздухе.

— У тебя все это время не было женщины? — спросила она, укладываясь на кровати.

Я не ответил. Смотрел на обнаженное тело, спокойно погружавшееся в простыни, на груди, напоминающие маленькие груши, мягкие линии бедер, синеватые икры ног.

— Ты похожа на девочку, — проговорил я немного погодя.

— Не хочешь?

Что я мог сказать? Я разделся и подошел, чтобы поцеловать ее, но она отвернулась.

— Не притворяйся. Целуют, когда любят, а я не хочу лжи.

Она привлекла меня к себе, холодная и гладкая.

— Теперь хорошо? Уже ни о чем не думаешь, правда? — спросила она через некоторое время. — Я тоже. Это, однако, неплохой способ забыться.

Дына вернулся с Анной в сумерках. Он засмеялся, увидев нас под периной.

— Бабы нам подстроили ловушку, но, может, это и к лучшему. Собственно, героям полагается награда. А теперь на боковую.

Это было первое человеческое ложе за четыре года, с настоящим постельным бельем, белыми подушками и перинами, приятное, как забвение. Дына обстоятельно ощупал матрас, провел зажженной спичкой по щелям кровати, чтобы проверить, нет ли клопов, потом рухнул на перину, несколько раз вздохнул и заснул. Анна в белой рубашке сидела на краю кровати, глядя на Пани.

— Мелеет, мне выйти? — шепнула она. — На воле тепло, посижу там.

— Ложись, надо спать, — сказал я. — Только не разбуди Дыну, а то кости переломает.

— Ох, он сильный, — согласилась Анна. — А правда ли, что он ученый?

— Правда, коровушка, хоть и не смахивает на такого, верно?

— Что поделаешь, — шепнула она. — Я бы предпочла, чтобы он был из своих. Спит одетый, точно нализался, а вроде бы образованный человек.